Книга Абраша - Александр Яблонский

– Так радио надо слушать, Батюшка ты мой.

– А не боишься?

– Слушать?

– Слушать – не слушать, а распространять… Ох, чревато это.

– А откуда ты знаешь, что я распространял?

– Так… легко наизусть чешешь.

– Не только у тебя память хорошая.

– Не только у меня… У них тоже… и уши чуткие, и руки длинные… Поостерегись, Сань, прошу тебя, поостерегись. Ну их, не связывайся…

… Так дядя Сережа никогда не говорил. Изменился он к старости. О, мама, слава Богу, кажется, раскладывает раскладушку. Пора спать. Уж четвертый час ночи. Зря я коньяк выпил. Только голова разболелась. Мамина настойка, если туда добавить немного водки, вот это вкусно…

Разговор старших затихал, превращаясь в монотонное журчание любимых голосов. Наконец, папа встал из-за стола:

– Ну, всё, господа, наговорились, пора и честь знать.

– Спасибо вам, родные мои. Уговорил я вас до полусмерти.

– Да что вы, Сергей Александрович, с вами поговорить…

– И поспорить…

– …И поспорить, Саня прав, как из живительного родника напиться. Поражаюсь, откуда вы всё знаете.

– Так я уже говорил: учили нас и в Семинарии, и в Академии отменно. Так уже давно нигде не учат. Да и я был старательным учеником. Сейчас же всё то, о чем говорим, есть единственный смысл моей жизни. Вы живете друг другом, вы живете Николенькой, вы живете заботами вашей работы. Я же живу своими мыслями, книгами. Нет, конечно, я живу и вашей жизнью, но все-таки вы далеко, а я варюсь ежедневно в соку моего одиночества: подкину угля, смотрю на огонь и думаю. Приду домой, выпью полчекушки и читаю. Это и есть моя жизнь. Хорошая жизнь.

– Сергей Александрович, я всё хотела Вас спросить: поговаривали, что почти все слушатели Духовной академии и семинарий были завербованы КГБ. Это правда? Что почти все действующие священнослужители – ваши бывшие коллеги – «дятлы» – стук-стук, стук-стук?.. Не зря же Петр Первый под страхом смерти отменил тайну исповеди – до сих и действует его «новация». Нынешние хорошо умеют усваивать полезный опыт предков…

– Поговаривали. Слышал. Но я достоверно не знаю. Меня они в свои дела и делишки не посвящали. Не знаю, не знаю… Наверное… Простите меня…

– И вы, Батюшка, простите нас.

– Вас-то за что…

Больше дядя Сережа никогда к ним не приезжал, и Николенька никогда его не видел.

* * *

Чем глубже вникал Николай в «Дело “Лингвиста”», тем чаще вспоминал давешний разговор у Инженерного замка, профессора из Тарту, находившегося под опекой какого-то «Аспиранта», вольнодумца – тезку Новикова, слова полковника, а вернее, московского стихоплета: «Надо жить так, как будто ИХ нет».

Поначалу казалось, что это «Дело» выеденного яйца не стоит. Сергачев даже втайне обиделся: полковник скинул то, что никому не нужно, желая, видимо, отделаться, занять чем-то «молодого», чтоб не маялся дурью от безделья. По сравнению с тем, что творилось вокруг него, с тем, чем занимались его коллеги, это был какой-то детский лепет – рассуждения о Боге, о русских царях, об исторической справедливости и прочей ерунде. Там кипела жизнь: самиздатовские, тамиздатовские книги, слепые копии Сахарова, Солженицына, Амальрика, Авторханова, Зиновьева, «…Жорес Медведев сказал…», «Анатолий Марченко пишет…», студенческие неформальные диспуты о будущем страны и социализма, баталии вокруг противостояния «Нового мира» и «Октября», сходки и демонстрации отказников, ночные прослушивания и обсуждения «голосов», то есть всё то, что требовало бойцовских качеств, инициативы, хитрости, умения мимикрировать, вживаться, если надо, провоцировать, всё, что оттачивало профессиональное мастерство, к чему Николай неудержимо стремился. Он же глотал какую-то архивную пыль, где зацепиться было не то что не за что – зацепиться всегда можно, – не имело смысла. Даже на религиозную пропаганду не тянуло, тем более, что эта тема была не актуальна, официальная церковь и ее иерархи были приручены и сверхлояльны, апологетикой самодержавия тоже не пахло, да и какое может быть самодержавие во второй половине ХХ века. Клевета на отечественную историю, ее фальсификация? – Такой статьи в УК нет, хотя жаль, да и склизко всё это… Было откровенно скучно. Однако, приучив себя со студенчества делать любую работу добросовестно, вне зависимости от того, интересна она или нет, он стал вникать в суть донесений «Лесника», переписки «Лингвиста», стал изучать волновавшие его нового подопечного проблемы, обложился трудами Ключевского, Платонова, Соловьева, Костомарова, прочитал – с интересом и удивлением – впервые в жизни «Новый Завет»… И увлекся.

Увлекся не только мыслями своего подопечного «Лингвиста», увлекся его личностью, его семьей, его миром. Он уже привык ставить себя на место своих «кроликов», проникать в их образ мысли, в их систему поведения, представлять, что бы он сделал или сказал на их месте. Он абсолютно искренне и органично начинал любить этих заблудших овец, этих несчастных, угодивших в неумолимо вращающиеся жернова его Системы. Полюбить семью «Лингвиста» оказалось совсем просто. Особенно его сына, разработка которого формально не входила в обязанности Сергачева. Сработало всё: они были тезками, и жены их носили одинаковые имена, и фамильные истории имели определенное сходство: отец Сергачева и «Лингвист» сидели – у Николая – давно, у Николеньки – недавно, Сергачев-старший умер где-то в лагере, «Лингвисту», судя по всему, это еще предстоит. И по характеру они были близки: независимы – насколько позволяла их среда, – справедливы, принципиальны. Даже поэтические увлечения у них были одинаковы. Вращаясь по долгу службы среди литераторов, начинающих и состоявшихся, Николай познал вкус настоящей поэзии, он заразился пристрастиями своих новых неформальных коллег, и эти пристрастия совпадали с увлечениями его тезки – Николеньки, – и это ласкательно-уменьшительное имя тоже грело Сергачева, навевая какие-то смутные сладкие воспоминания о детстве, его родителях, старушке-«одуванчике», которая жила в полуподвальной дворницкой… Он также полюбил когда-то недоступные его пониманию стихи Ахматовой, Мандельштама, Гумилева. Правда, в отличие от своего двойника-антагониста, Пастернаком не проникся – слишком мутный и заумный какой-то. Сергачев не понимал, почему Гумилев и Ходасевич, которым он также увлекся не без влияния «Лингвиста» и его сына, под таким непробиваемым запретом. Алексей Толстой, который в 18-м году призывал загонять гвозди под ногти большевикам или выкалывать им ржавыми перьями глаза, – великий советский писатель, Бунин, никогда не скрывавший своей холодной ненависти к Советам и ни за какие коврижки не собиравшийся вернуться «под звон колоколов» на Родину, – разрешен, читаем, публикуем; Ахматову издают, мизерным тиражом, но издают, даже Мандельштама, без его «Кремлевского горца», конечно, или этого: «Наглей комсомольской ячейки, / И вузовской песни наглей…». А Ходасевича – лучше не заикаться. Даже спросил у Кострюшкина, тот лишь отмахнулся: «А-а, маразм!». В одном из своих донесений «Лесник» привел одно стихотворение Ходасевича, часто звучащее в доме «Лингвиста»: