Книга Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Но все это проходили ее родители, а она не чувствовала ничего, кроме опустошенности, и была так одинока, что, если бы могла ощутить свое одиночество, сошла бы с ума, вот только для этого нужно было иметь мысли и чувства, которых у нее не было, а она даже не понимала, что одинока. Раньше в доме было много зеркал, и она всегда была окружена самой собой, справа и слева, в спальне и в гостиной, в одежде и без, и ее отражения подглядывали за ее жизнью, в то время как и она подглядывала за ними, а в общем-то, за самой собой, смотрела, как ест, пьет, принимает ванну, листает журнал, делает маникюр, протягивая маникюрше одну руку, потом другую, лежит на массажном столе, с широким отпечатком на лбу от прорези для лица, пока массажистка разминает ей бедра, заучивает с матерью слова для встречи с журналистами, репетирует роль, выхаживая из стороны в сторону, и, замечая, как она не сводит с себя глаз, все подозревали ее в самовлюбленности, хотя на самом деле ей просто нужны были постоянные доказательства, что она существует, ведь как только она переставала видеть себя, теряла ощущение реальности. Мать все время напоминала ей, что нужно радовать поклонников, хотя бы в соцсетях, и она выкладывала свои фото в инстаграм: снимки через зеркало, ноги на стуле, рука, сжимающая бокал, съемочная площадка, театральное закулисье, присланный высокопоставленным поклонником букет, лист сценария, испещренный пометками, а потом, просматривая свои же снимки, пыталась собрать свою жизнь, как пазл, из маленьких цветных кусочков. Она всегда была в центре внимания, окруженная коллегами, поклонниками, репортерами, прислугой, но у нее не было ни друзей, ни подруг, если не считать отражений в зеркалах и матери, не отпускавшей ее от себя, да еще партнеров по игре, с ними она изредка коротала вечера в каком-нибудь кафе или клубе, чтобы развеяться после трудного съемочного дня, но не потому, что хотела развлечься, а просто знала, по фильмам и разговорам, что у каждого человека есть друзья, их не может не быть, и с ними нужно весело проводить время. Там она копировала свои роли из молодежных фильмов, где была душой компании и своей в доску, но в реальности оказывалась скучной, странной девушкой, с которой никто не знал, как себя вести, особенно когда она ни с того ни с сего цитировала собственных героинь. Она не сближалась с журналистками, все время крутившимися рядом с ней, и ни словом не перемолвилась со своими гримерами и костюмерами, что списывали на ее надменность, вполне объяснимую, она же звезда, но на самом деле она не знала, что и как нужно говорить, и даже не понимала, нужно ли вообще что-то говорить, поэтому просто молчала, перекатывая во рту пустоту.

Только если раньше она и не нуждалась в друзьях, то теперь, один на один с собой и болезнью, вдруг почувствовала такую невыносимую, сводящую с ума тоску, что была готова говорить со всеми: с близкими, с первыми встречными, с телохранителем, шофером, массажисткой, медсестрами, врачами, с разносчиком цветов, привозившим каждый день огромные букеты от поклонников, с журналистами, караулившими ее на улице, с пожилой домработницей, которая была когда-то учительницей, а потом прошла сложнейший отбор среди претенденток прислуживать семье известного политика, отца знаменитой актрисы, со стюардессой, работавшей на рейсе хьюстон — москва, которой она прошептала вдруг, когда та принесла ей завтрак, что жизнь без любви не имеет смысла. Стюардесса, захлопав ресницами, попросила повторить, боясь, что ослышалась, но она сказала то же самое, жизнь без любви не имеет смысла, просто потому, что ей хотелось что-нибудь сказать, заглушив пустоту, звеневшую в ушах, в горле, в груди, но ничего, кроме фразы из роли, вынесенной, кстати, на афишу фильма, не шло ей в голову. Ни одна ее роль больше не была ей к лицу, ни одни слова, заученные когда-то по сценарию, не подходили к разговорам, которые теперь окружали ее, и она чувствовала себя пустой, продуваемой всеми ветрами, рассыпающейся на кусочки, как старая мозаика, от которой отвалились фрагменты то там, то здесь, и, вглядываясь в рисунок, уже совершенно нельзя было понять, что же на нем когда-то изображалось.

Что такое смерть, спрашивала она саму себя. Что такое смерть, конец страданиям, ну и моим страданиям конец, что такое смерть, конец всех счетов, отвечала она сама себе, повторяя слова из комедии позапрошлого века, смерть — это апокалипсис, который каждый проживает в одиночку, всплывала в памяти современная пьеса малоизвестного автора, поставленная в небольшом авангардном театре, где она сыграла, чтобы, как сказала мать, немного разнообразить свою творческую биографию, а потом будет небо в алмазах, вдруг переходила на чехова, небо в алмазах, небо в алмазах, повторяла вновь и вновь, думая о том, что никогда не понимала этих слов, а теперь не понимает и подавно, зато зрители и театральные критики восхищались, как она, умопомрачительная красавица, так убедительно сыграла некрасивую соню, на время спектакля и правда став некрасивой. Ночами, не в силах уснуть, она лежала в темноте, скрестив на груди руки, как покойница, и представляла, будто уже умерла и лежит не в постели, а в гробу, и не в палате, а под землей, и нет ни ее ролей, ни ее самой, ни родителей, ни врачей, ни лимфомы, ничего и никого, а только лишь одна большая пустота, но и эта роль была взята ею из студенческого этюда, какие сотнями ставились на первом курсе театрального училища, и в этом этюде она изображала покойницу, вот и все. Как себя чувствует наша девочка, как настроение, спрашивал врач, заглядывая к ней в палату, а она, улыбаясь, хотя из-за боли в костях улыбка была похожа на покривившуюся от ветра вывеску, заявляла, что ужасными бывают только актеры, а не роли, потому и эту роль она сыграет, как всегда, со всей отдачей, и врач уходил от нее сильно озадаченный, вспоминая, что где-то это уже слышал, но никак не мог вспомнить где. Ты боишься, испуганно заглядывая в глаза, как-то спросила у нее девушка, ее ровесница, лежавшая в соседней палате хьюстонского онкоцентра, из эмигрантов, поэтому говорившая с сильным акцентом, словно русский был ей уже не родным, тоже болевшая лимфомой, только не такой запущенной. Она долго молчала, перебирая в голове свои и чужие роли, но так и не нашла ничего подходящего и, сдавшись, нахлобучила на себя образ провинциальной дурочки из четырехсерийного фильма по книге какой-то модной писательницы, я ничего не боюсь и всегда получаю, чего хочу, и та, пожав плечами, ушла, решив, что не стоило и спрашивать. А потом, ранним утром, перед облучением, она пришла к этой девушке в палату и, сев на край ее кровати, прошептала: знаешь, что мне в голову пришло, отчего люди не летают как птицы, знаешь, иногда мне кажется, что я птица.

В больнице ей поставили телевизор, и целыми днями, отдыхая после процедур, она смотрела свои фильмы, некоторые сцены прокручивая по несколько раз, и медсестры, подглядывавшие за ней, шептались: бедная девочка, такая красивая, такая успешная, а гляди же ты, не в деньгах счастье, а она, беззвучно повторяя слова очередной роли, пыталась понять, кто она, та, что распластана сейчас на кровати, с двумя капельницами, присоединенными к венам, чтобы из одной кровь вытекала по трубкам, а в другую, пройдя через сепаратор, возвращалась обратно. Что означает стать собой, вспоминала она пер гюнт, за чтение отрывка из которого на экзамене по технике речи получила отлично, стать даже в малости любой на прочих столь же непохожим, сколь чертов лик несходен с божьим. Потеряв надежду найти себя в сыгранных ролях, перебирала чужие роли, реплики своих партнеров, молчание массовки, заученные в театральном училище отрывки, актерские этюды, подслушанные разговоры и случайно оброненные слова, все, что могло бы заполнить пустоту. Если содрать с тебя твой эксгибиционизм, забрать мастерство, снять, как снимают шелуху с луковицы, слой за слоем притворство, неискренность, избитые цитаты из старых ролей и обрывки поддельных чувств, доберешься ли наконец до твоей души, спрашивала она себя словами моэма и мечтала добраться до собственной души, вот только не знала как. В машине, в самолете, дома, куда вернулась после лечения, в комнате, оклеенной ее фотографиями, на которые она все меньше и меньше становилась похожа, без зеркал, которые попросила убрать, чтобы не видеть, как сильно подурнела, она не выпускала из рук планшет, в поисках самой себя просматривая записи, перечитывая интервью, листая форумы и соцсети, где на страничках, ей посвященных, поклонники обсуждали ее всю, внешность, наряды, роли, выступления, болезнь, убивающую ее день за днем, слухи, сплетни, несуществующие романы, в таких деталях описываемые, что она и сама начинала сомневаться, а не забыла ли она чего, но нет, что бы ни писали журналисты, она до сих пор была девственницей, большая редкость в наше время, о чем теперь жалела, но от материнского присмотра все равно было не сбежать, и все ее романы были выдуманы, чтобы поддерживать интерес прессы и публики к ее личной жизни, которой на самом деле не было.