Книга Треть жизни мы спим - Елизавета Александрова-Зорина

Она умирала у всех на виду, под прицелом телекамер и миллионов любопытных взглядов, газеты тиражировали подробности ее болезни, перекупая у медицинского персонала анализы, снимки и выписки, а на ток-шоу в прайм-тайм разные эксперты в области медицины и просто известные персоны обсуждали, что, как ни прискорбно об этом говорить во всеуслышание, но актриса живет, пока ее организм выдерживает химиотерапию, и нет никакой надежды, что сможет дотянуть до двадцати одного года, который должен исполниться летом, в июне, и хотя родители ограждали ее от этих новостей, запретив домашней прислуге смотреть телевизор, она все равно слышала их и шептала, заимствуя у ибсена: вы никогда меня не любили, вам только нравилось быть в меня влюбленными. Смерть отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы, все мое юное тело, плакала она, переходя на мопассана, и оставила лишь полную отчаяния душу, да и ту скоро похитит, она изгрызла меня, подлая. И, утирая слезы, тут же приговаривала, созрев так рано, рано умирают, и казалось, что шекспир посвятил эти строчки ей и только ей. Целый год вся страна сокрушалась, как жестока проклятая лимфома, оборвавшая ее блистательную карьеру, журналисты, вспоминая лучшие роли и цитируя интервью, с садистским наслаждением следили за тем, как болезнь разъедает ее изнутри, отнимая силы и красоту, сравнивали фото, вот она на пресс-конференции объявляет о раке, вот во время лечения в штатах, похудевшая, подурневшая, вот уже в клинике, куда срочно доставили ночью, когда внезапно остановилось сердце, но домашний врач успел ее откачать, а это сейчас, в инвалидной коляске, неузнаваемая, обезображенная, похожая на поднятые из земли останки той красавицы, которой она когда-то была.

В конце концов, смирившись с ее неминуемой смертью, все устали говорить о ней, переключившись на другие, более радостные новости, потому что публика хоть и любит порой почитать о разных ужасах, эпидемиях, терактах, жестоких убийствах, и желательно с подробностями и фотографиями, но все же в долгосрочной перспективе предпочитает занимать свой ум чем-нибудь более приятным и оптимистичным, чем обезображенная, болтающаяся между жизнью и смертью девушка, кем бы она когда-то ни была, да хоть и большой звездой, тем более что скучно следить за историей, в которой уже ничего нового не происходит, а финал всем известен. Знаменитости, поклонники, репортеры, врачи, прислуга, все-все-все ждали, когда же наконец-то объявят, что она, пусть земля ей будет пухом, покинула нас, бедняжка, так и оставшись навсегда молодой, как несправедлива жизнь, или, что будет точнее, смерть, но она все не умирала и не умирала, хотя некрологи и отзывы знаменитых коллег, ах, как рано она ушла в мир иной, давно были заготовлены во всех уважающих себя изданиях, а на сцене малого драматического театра уже репетировали спектакль по пьесе новомодного автора, написанной о ее блестящей, но до обидного короткой карьере, и режиссер, тот еще пройдоха, нервничал, что актрису, все никак не умиравшую, забудут еще до премьеры, ведь на смену ей уже пришли новые, молодые и красивые актрисы, одна из которых как раз репетировала роль умирающей от рака звезды, а ее популярность, когда-то заоблачная, начала уже сходить, что поделать, сик транзит глория мунди[2]. Театральное руководство даже подумывало выпустить спектакль сейчас, не дожидаясь смерти актрисы, ведь можно было пригласить ее на премьеру, что было бы прекрасным, трогательным, душераздирающим инфоповодом, к тому же помогло бы распродать билеты на весь сезон, а может, и на гастрольный тур по провинциям, но так как по сюжету главная героиня умирала, все же решили не торопиться, чтобы не прослыть бессердечными и не испортить репутацию прекрасного театра.

* * *

Ночь перед операцией он провел без сна, хотя медсестра из наркологической службы, смешливая, с синдромом дауна, сделала ему укол сильнодействующего снотворного. В тесной палате было три кровати, соседи, все старше его, были уже после операции, с забинтованными эластичными бинтами ногами и мочеприемниками, болтавшимися ниже колен, и, косясь на кровь, стекающую по катетеру, он несколько раз порывался сбежать, послав все к чертям. Он уже сомневался, нужна ли ему операция, после которой наверняка он больше никогда не будет мужчиной, хотя врач, на бегу, спеша на медосмотр, пытался его успокоить, пробубнив что-то об импланте, вживляемом в половой член, и, вспоминая этот разговор, он покрывался холодным потом. За неделю до больницы, о которой договорился муж бывшей жены, он обзвонил всех своих подружек, включая и саму бывшую, расписав свои вечера на встречи с каждой, потому что хоть перед смертью и не натрахаешься, зато все же будет что вспомнить после простатэктомии. Но мысли о раке, разъедающем изнутри, как ржавчина, угнетали его, и он не мог отвлечься от операции, до которой оставалось всего ничего, так что первое же свидание, с бухгалтершей из больницы, невыносимо пропахшей карболкой, вышло совсем не таким, как ему хотелось, потому что он был довольно жалок, чего раньше с ним не случалось, разве что в сильном подпитии, и, вдруг прервавшись на середине, прошептал: у меня рак, представляешь, онкология, ни с того ни с сего, а чем я так разозлил судьбу, не понимаю, почему я, а не кто-то другой, ты, например. Может, продолжим, а потом поговорим, разозлилась бухгалтерша, ведь так не дело, когда ни туда ни сюда. Но он вдруг расплакался, уткнувшись лицом ей в грудь: онкология, третья стадия, почему у меня, почему так рано, ведь мне еще нет и шестидесяти. Знаешь, я лучше пойду, спешно оделась она и ушла, оставив его голым и плачущим, да за что, почему у меня, ведь я еще совсем не старый. На следующий день, с бутылкой дорогого коньяка, приехала бывшая, которую он забросал плаксивыми смсками, и, напившись не закусывая, они уснули, повалившись в обнимку на кровать, а проснулись к вечеру, с опухшими лицами и болью в затылке. Утешая, бывшая гладила его по волосам, шепча, что главное победить рак, а с остальным он уже потом разберется, и у него все получится, обязательно получится, и ее уверенный голос, который всегда бодрил его, сейчас, напротив, так раздражал, что ему хотелось заехать ей по лицу, хотя он, конечно, никогда бы на такое не осмелился. Позвонил друг, спросил, как дела, услышав об операции, присвистнул и тут же, без всякого перехода, снова заговорил о даче и проблемах с проверяющей службой, которая придралась к нему из-за нарушения проекта, незначительного, как он думал, совершенно незаметного, и, слушая друга, он положил мобильный на стол, а сам вскипятил чайник, заварил ромашку, которую принесла бывшая, сделал бутерброд, бросив на кусок хлеба тресковую печень и немного зелени, а когда снова приложил телефон к уху, друг все еще говорил, что-то о канализации, которую рабочие проложили не в том месте, из-за чего теперь будут лишние хлопоты с очисткой. Спросив снова про дела и услышав, наконец, что все хорошо, спасибо, дружище, что интересуешься, друг попрощался, пообещав заехать в гости, как уже обещал последние десять лет, но никогда не заезжал, так что он даже не знал, как сейчас выглядит его друг, поседел или нет, отрастил ли живот, мучается ли, как все в его возрасте, легким энурезом и, вообще, сильно ли постарел. В их возрасте дружба становится чем-то вроде хобби, которому посвящают свободное время, если больше совсем уж нечем заняться. У него свободного времени было хоть отбавляй, так что он еще был способен на дружеские чувства, а вот друг уже не мог втиснуть их отношения в те редкие минуты, когда не был ничем занят, а отдыхал от работы, жены и строительства дачи, и, пожалуй, на его месте он вел бы себя так же, да и любой другой тоже. Собирая вещи в больницу, он выбросил записную книжку, в которой по старинке хранил телефонные номера друга, любовниц и еще каких-то людей, ведь зачем нужны ему все они, если не могут поплакать с ним о проклятом раке, который расколол его жизнь на до и после.