Книга Я росла во Флоренции - Элена Станканелли

Но почему "spedale"?

В словаре написано, что "spedale" — то же, что “ospedale". У него та же латинская этимология и то же значение: место, где заботятся о больных, госпиталь. Так что это не ошибка. Спедале и оспедале — одно и то же. Тогда почему его называют "Спедале-дельи-Инноченти"?

Когда меня спрашивают, почему Флоренция меня иногда раздражает, я вспоминаю эту историю со Спедале-дельи-Инноченти.

Беда не в том, что пятьсот лет назад было решено назвать его так, а в том, что спустя пятьсот лет флорентийцы все еще держатся за это название. И дрожат над этой аномалией, как над огнем в лампадке, которая должна вечно гореть перед богом лингвистического наследия.

Снова истеричные часовые на блокпосте, охраняющем неведомо что. К тому же часовые эти предельно внимательны. Что и говорить, мы, флорентийцы, развили в себе необычайные, паранормальные способности улавливать ошибку. По звучанию заметить разницу почти невозможно. Но мы, с нашим ренессансным "третьим" ухом, замечаем ошибку. И поправляем говорящего. И когда люди нам говорят: "Правда? А в чем разница?" — мы улыбаемся и поворачиваемся, тыча пальцем в фасад церкви Сантиссима-Аннунциата с фресками Понтормо или в вереницу колонн улицы Деи-Серви и рассказывая историю про припаркованные машины. Предрассудок насчет культурного превосходства флорентийца над кем бы то ни было столь прочен, что никто не возражает. Попробуйте в любой точке планеты сказать, что вы родились во Флоренции. Посмотрите на реакцию: у собеседника на лице застынет глупая улыбка, и с этого момента он всегда и во всем будет признавать вашу правоту.

И вот они стоят и слушают, что мы имеем им сказать о Понтормо или о "пятисотках", потом идут домой и набирают в Гугле "spedale". И выясняют, что это то же самое. Точнее, Гугл с его американским прагматизмом подсказывает: "Возможно, вы имели в виду ospedale".

И они резонно заключают, что флорентийцы — все-таки поганцы. Что помимо всего прочего на той стадии эволюции, которой достиг итальянский язык, пожалуй, пора бы им и честь знать со всеми этими сослагательными и всякими непонятными временами глаголов. И коли желают употреблять в речи архаичное "оный" вместо "этот", так пусть носят гамаши, выезжают в карете, жуют табак и слушают музыку на граммофоне. Согласитесь, "оный граммофон" звучит ничего, но "оный айпод" — форменное издевательство.

У меня никогда не вызывало большого сочувствия стремление сохранить что-то любой ценой. Например, мне кажется бестактным упорство, с которым люди пытаются убедить панд совокупляться. Может, их миссия на Земле завершилась, может, панды в настоящий момент являются главенствующим видом в другой галактике и должны развязаться с Землею, так что последние экземпляры получили инструкцию не производить потомство. Что мы можем об этом знать? Языки мира тоже могут буксовать. Они уже это делают, и, возможно, это стратегический маневр, который мы не в состоянии постичь. Поглядим, что будет, возьмем паузу.

Определенная лингвистическая автаркия, на мой взгляд, лишь добавляет путаницы и затруднений. Как-то недавно я искала в Сети программу для разархивации файлов, обновление для моего переставшего работать stuffit expander'а. Я нахожу его на сайте. "Нажми на "получить", — читаю я на итальянской страничке. Получить? Я, конечно, не хакер, но про программы пишут download, а не "получить".

И какой итальянский эквивалент у слова default?

"Единственное, что имеет смысл, — написала Этти Хиллесум в своем дневнике незадолго до гибели в Освенциме в ноябре 1943-го, — это с готовностью сделаться полем сражения". Мне хотелось бы, чтобы это стало девизом моей жизни, но вместо этого я упорно ограждаю себя от любых вторжений. Но я знаю, что ошибаюсь, и знаю, что в словах Этти заключено решение мнимого конфликта между внешней и внутренней стороной вещей. Это касается и Флоренции. Как улучшается ее язык, когда он превращается и поле сражения! Макиавелли, Томмазо Ландольфи, Романо Биленки создали смешанный, нечистокровный флорентийский язык, который изменялся с переменой мест, со сменой чувств. Их язык обладает серьезностью и красотой космополитического творения. Другие гнались за чистотой, а получили только изыски стиля, словесную эквилибристику, лишенную будущности эндогамию.

Но пропускать что-то через себя — это искусство. С готовностью сделаться полем сражения — это действительно подобно любви, чередованию приятия и вторжения. Тут требуется ум и уважение, вторгающийся и объект вторжения должны желать одного и того же. Во Флоренции, когда думаешь о вторжении, всплывает история с магазином "Foot Locker". Более или менее аналогичная истории произошла с "Макдоналдсом", но позже, когда чаша уже наполнилась — и перелилась через край.

Может, всему виной уродство. Можно смириться с огромными, размером с малогабаритную квартиру, фосфоресцирующими вывесками, можно смириться даже с запахом фритюра, приятным, как зловонная волна "Циклона Б"[22], но витрины, заставленные спортивной обувью, было трудно вынести. Даже Сатана дает себе труд перевоплотиться, даже колдунья в "Белоснежке". Зло в чистом виде, без грима, — это уж слишком даже для тех, кто платит пачками долларов. Из-за этого в городе поднялся бунт. Небольшой. Не помню, как точно выразилась тогда Ориана Фаллачи[23]. Флорентийцы сказали, что "Макдоналдс" хотя бы тактично открыл свое заведение у вокзала. Но это! На улице Кальцайуоли, в двух шагах от церкви Орсанмикеле…

(Ах, как мне нравится писать "Орсанмикеле"! Это слово еще прекраснее, чем "спедале". В нем вразрез со всеми правилами — и вместе с тем абсолютно законно — соседствуют "н" и "м"[24].)

"Fооt Locker" со своими жуткого вида кедами все же открылся, несмотря на неодобрение со стороны горожан. На старейшей улице самого красивого города в мире владельцы магазина купили две витрины, чтобы выставить в них свое барахло. Это даже отдаленно не напоминает не только любовь, но даже вторжение. Это слепое применение силы, демонстрация мускулов.

И все же я полагаю, что, когда язык и культура начинают нуждаться в защите, как панды, — это сигнал к тому, чтобы отпустить поводья и посмотреть, что произойдет. Может, они померкнут, а может, и вовсе умрут, а потом возродятся обновленными. Вероятнее всего, язык вновь обретет себя: так было с аристократами, которые, истощив свои гены после многих веков спариваний между родственниками, стали делать детей со служанками, чтобы влить свежую кровь в жилы своих потомков. Нужно только ослабить надзор за грамматикой — это и будет самым действенным оружием против "Foot Locker".