Книга Хроники любви - Николь Краусс

Птица поднимал колено:

— Это тоже не царапина!

— Это не чайник!

— Не чашка!

— Не ложка!

— Не грязная посуда!

Мы отрицали все: комнаты, годы, погоду. Однажды, когда мы особенно разорались, Птица глубоко вдохнул и во всю силу своих легких завопил:

— Я! Не! Был! Несчастен! Всю мою! Жизнь!

— Но тебе всего семь лет, — сказала я.

3. Мой брат верит в бога

Когда брату было девять с половиной, он нашел маленькую красную книжку, которая называлась «В мире мудрых еврейских мыслей», с дарственной надписью нашему отцу, Давиду Зингеру, по случаю его бар-мицвы. В книге были собраны изречения еврейских мыслителей под заголовками вроде «Честь всего народа Израилева в руках каждого еврея», «Под властью Романовых» или «Бессмертие». Вскоре после того, как Птица нашел ее, он начал носить не снимая черную бархатную кипу,[12]не обращая внимания на то, что она придавала ему дурацкий вид, потому что плохо сидела и оттопыривалась сзади. Еще он стал таскаться за мистером Гольдштейном, дворником в еврейской школе, который что-то бормотал себе под нос на трех языках сразу и наводил порядок, причем после его уборки пыли оказывалось больше, чем до нее. Про мистера Гольдштейна говорили, что он спит только час в сутки, в подвале школы, что он был в трудовом лагере в Сибири, что у него слабое сердце, что громкий звук может убить его, что он плачет при виде снега. Птица был от него без ума. Он ходил за ним по всей школе, пока мистер Гольдштейн пылесосил между рядами сидений, чистил туалеты и стирал ругательства с доски. Мистеру Гольдштейну также полагалось изымать из обращения старые порванные сиддуры;[13]однажды днем он вывез полную тачку за синагогу, протащив ее по камням и корням деревьев, при этом две вороны, каждая размером с собаку, сидели на ветке и смотрели на него, потом он вырыл яму, произнес молитву и похоронил сиддуры. «Не могу просто так их выбросить, — сказал он Птице. — Там ведь имя Бога. Надо их достойно похоронить».

На следующей неделе Птица начал писать в тетради четыре ивритские буквы имени Бога, которое нельзя произносить и нельзя выбрасывать. Несколько дней спустя я открыла корзину для грязного белья и нашла это слово, написанное несмываемым маркером на бирках его исподнего. Он писал его мелом на нашей входной двери, выводил каракулями поверх своей классной фотографии, на стене в ванной и, прежде чем все это закончилось, вырезал его моим швейцарским ножом как можно выше на дереве перед нашим домом.

Может, в этом и было все дело, а может, виной была его привычка прикрывать лицо рукой и ковырять в носу, будто никто не знал, что он там делает, или то, что он иногда издавал странные звуки, как в видеоигре. В общем, в тот год те несколько друзей, которых он успел завести, перестали приходить играть с ним.

Каждое утро он просыпается очень рано и молится во дворике, обратясь лицом к Иерусалиму. Глядя на него из окна, я жалею, что научила его произносить те ивритские буквы, когда ему было всего пять. Я знаю, что так не может продолжаться, и от этого мне грустно.

4. Мой отец умер, когда мне было семь лет

Если я что и помню, то только обрывки. Его уши. Морщинистую кожу у него на локтях. Истории, которые он рассказывал мне о своем детстве в Израиле. То, как он обычно сидел в своем любимом кресле, слушая музыку, и как любил петь. Он говорил со мной на иврите, и я называла его Аба.[14]Я почти все забыла, но иногда слова возвращаются ко мне: кумкум, шемеш, холь, ям, эц, нешика, мотек.[15]Их значения стерты, как ободки старых монет. Моя мать, англичанка, встретила отца в кибуце[16]недалеко от Ашдода, где работала летом, перед началом учебы в Оксфорде. Он был старше ее на десять лет. Отслужил в армии, а потом путешествовал по Южной Америке. Позже он вернулся к учебе и стал инженером. Он любил походы и жизнь в палатке и всегда держал в багажнике спальный мешок и два галлона с водой, а если надо, мог разжечь костер с помощью кремня. Он заезжал за мамой в пятницу вечером, пока остальные кибуцники лежали на одеялах на траве под огромным киноэкраном, возились с собаками и отдыхали. Он вез ее на Мертвое море, и там они плавали весьма странным образом.

5. Мертвое море — самое низкое место на Земле

6. На свете не было менее похожих людей, чем мои родители

Когда кожа у мамы становилась коричневой от загара, папа смеялся и говорил, что с каждым днем она становится все больше и больше похожа на него. Это была шутка, потому что он был ростом шесть футов и три дюйма, черноволосый, с ярко-зелеными глазами, а мама моя — бледная и такая маленькая, что даже сейчас, когда ей сорок один, смотря издалека, ее можно принять за девочку. Птица маленький и светлый, как она, а я высокая, как отец. У меня тоже черные волосы, щель между передними зубами, я очень тощая, и мне пятнадцать лет.

7. Существует фотография моей матери, которую никто никогда не видел

Осенью, к началу занятий в университете, мама вернулась в Англию. У нее были полные карманы песка с самого низкого места на Земле. Она весила сто четыре фунта. Она иногда рассказывает историю о том, как ехала в поезде с Паддингтонского вокзала в Оксфорд и встретила фотографа, который был почти слепым. Он носил темные очки и сказал, что повредил себе сетчатку во время путешествия в Антарктику десять лет назад. Костюм у него был идеально выглажен, а на коленях лежал фотоаппарат. Он сказал, что теперь иначе видит мир, и совсем не факт, что это плохо. Он спросил, можно ли сфотографировать ее. Когда он поднял объектив и посмотрел в него, мама спросила, что он видит. «То же, что всегда», — ответил он. «И что же?»

— «Пятно». — «Тогда зачем вы это делаете?» — спросила она. «На случай, если когда-нибудь вылечусь, — ответил он. — Тогда я буду знать, на что смотрел». На коленях у матери лежал коричневый бумажный пакет, а в нем сэндвич с печеночным паштетом, который сделала для нее моя бабушка. Мама предложила сэндвич фотографу. «А вы сами не хотите есть?» — спросил он. Она сказала, что хочет, но ненавидит печеночный паштет, — так и не решилась сказать об этом матери, а теперь уже слишком поздно, раз столько лет молчала. Поезд прибыл на Оксфордский вокзал, и моя мать вышла, оставляя за собой песочный след. Я знаю, что у этой истории есть мораль, но не знаю какая.

8. Не знаю человека упрямее моей матери

Через пять минут после приезда она решила, что ненавидит Оксфорд. Всю первую неделю семестра мама просидела в своей комнате в каменном здании, по которому гуляли сквозняки, смотрела, как мокнут под дождем коровы на лугу колледжа Крайст-Черч, и жалела себя. Воду для чая ей приходилось греть на плитке. Чтобы встретиться с руководителем группы, нужно было подняться по каменной лестнице в пятьдесят шесть ступеней и колотить в дверь, пока тот не проснется и не встанет с раскладушки у себя в кабинете, где он спал под кипой бумаг. Почти каждый день мама писала моему отцу в Израиль на дорогой французской почтовой бумаге, а когда та закончилась, стала писать на разлинованных страницах, вырванных из тетради. В одном из этих писем (я нашла его в старой жестянке из-под «Кэдбери», под диваном у нее в кабинете) она написала: «Книга, которую ты дал мне, лежит у меня на столе, и каждый день я понемногу учусь ее читать». Ей приходилось учиться потому, что книга была на испанском. Мама смотрела в зеркало на свое тело, которое теряло загар и вновь становилось бледным. На второй неделе семестра она купила подержанный велосипед и объездила всю округу, развешивая объявления «Требуется учитель иврита», потому что языки давались ей легко, а она хотела понимать моего отца. Откликнулось несколько человек, но только один не отказался, когда мама объяснила, что не сможет платить, — прыщавый парень по имени Нехемия из Хайфы. Он учился на первом курсе и тосковал, как и она. Судя по письму, которое мама написала отцу, студенту хватало общества ученицы и кружки пива, чтобы согласиться два раза в неделю заниматься с ней в «Кингс Армс». Испанский она учила сама по книге под названием «Научись испанскому». Мама постоянно сидела в Бодлианской библиотеке и не заводила друзей. Она заказывала так много книг, что служащий за стойкой выдачи прятался, завидев ее. В конце года она получила высший балл на экзаменах и, несмотря на протесты родителей, бросила университет и уехала к моему отцу в Тель-Авив.