Книга Гана - Алена Морнштайнова

могла остановить, разговаривала со мной, когда ей казалось, что я впадаю в отчаяние.

Утра бывали самыми тяжелыми. Во сне действительность исчезала, я возвращалась в свой родной дом. Мама снова стояла у кухонного стола, пекла пирог по рецепту бабушки Карасковой, который папа любил больше всего, или сидела на диване и читала один из своих любимых выпусков «Вечеров под лампой»[1]. Они хранились в коробке из-под обуви на шкафу в спальне, и папе всегда приходилось их доставать, потому что мама сама не дотягивалась. Отик строил башню из кубиков, а мы с Дагмаркой делали уроки.

Сон этот заканчивался каждый раз одинаково. Открывалась дверь, входил папа, и я говорила:

— На площади объявили, что вы умерли.

А они смотрели на меня и смеялись.

— Тебе просто померещилось, ты же видишь, мы все тут.

И я была счастлива. Но потом я просыпалась, и они как будто умирали заново. Каждое утро я переживала это горе снова и снова, в конце концов я боялась вечером ложиться спать, чтобы опять не потерять свою семью.

Горачеки были со мной очень добры. Даже тетин муж Ярек сказал, что я могу оставаться у них, сколько угодно, правда, это меня только огорчило, ведь мне так хотелось домой. Вернуться к своей прежней жизни.

Эпидемия тифа постепенно утихала. Санитарно-гигиенические меры уже не были такими строгими, первые выздоровевшие возвращались из больниц, пан Горачек — собственно в то время для меня уже дядя Ярек — мог снова ходить на работу, тетя Ивана — готовить в школьной столовой, а я вернулась в школу.

В классе все было так же, но по-другому. Я сидела за своей партой рядом с Ярмилкой Стейскаловой, смотрела на доску, но не видела, что там написано, выводила в тетрадке цифры, но не понимала, что они значат. Я ловила на себе жалостливые взгляды одноклассников и ненавидела их, потому что они после уроков вернутся домой, к своим мамам, папам, братьям и сестрам, а у меня родного дома больше нет. Даже Ярмилка не знала, как меня утешить, и на большой перемене молча протянула мне свой завтрак. Я только покачала головой, уставившись прямо перед собой.

В последующие дни для большинства жителей жизнь в городе вернулась на круги своя, а больные и умершие стали лишь цифрами в эпидемиологической статистике. Всего переболело почти 500 человек, больше 20 из них умерло.

О тете Гане не было никаких вестей, да я и не допытывалась. Мамина сестра Гана Гелерова была для меня чужим человеком. Более далеким, чем тетя Ивана, которая за те несколько недель, что я у нее провела, проявила ко мне больше участия, чем тетя Гана за всю жизнь.

Я даже не знала, жива ли Гана. Я понимала, что следующая ступень после «крайне тяжелого состояния» — это смерть. Не задумываясь особо, я смирилась с тем, что она исчезла из моей жизни так же, как родители и брат с сестрой, а Горачеки просто не рассказывают мне, чтобы не огорчать еще сильнее.

Тетя Ивана считала, что нужно чем-то меня занимать, чтобы не оставалось времени на размышления, и старательно привлекала меня к домашнему хозяйству. Видимо, это подействовало. И хотя мне по-прежнему было грустно, тревога и страх, которые буквально душили меня первые дни после похорон, постепенно отступали. Я начинала привыкать к мысли, что останусь у Горачеков.

Через некоторое время Горачеки решили, что опасность миновала и самое время забрать своих детей от бабушки с дедушкой домой. Тетя Ивана радостно принялась готовить дом к их приезду и поручила мне помогать перестилать постели и стирать белье.

— Вот скоро вернутся от бабушки Ида с Густой, и у тебя будет компания, — обещала она, опрыскивая выстиранные пододеяльники и наволочки. Мы смачивали пальцы в кастрюльке с водой, а потом сбрызгивали накрахмаленное белье. У тети это получалось равномерно, а у меня выходили только неаккуратные лужицы.

— Идушка всегда хотела сестричку, она обрадуется, что теперь есть с кем играть. И Густик — хороший парень. Вот увидишь, вы подружитесь.

Она улыбнулась и протянула мне край сбрызнутой простыни, чтобы вытянуть ее перед глажкой. Мы ухватились за уголки и стали тянуть в разные стороны.

— Они тебя полюбят, как родную, — улыбнулась тетя Ивана и взяла следующую простыню.

Что ж, в этом она ошиблась.

Раньше я не была знакома ни с Идой, ни с Густавом, потому что Горачеки жили на краю города в районе двухэтажных вилл, окруженных красивыми садиками и высокими фруктовыми деревьями. В хорошую погода мама водила нас в эти края на прогулку и часто повторяла, что когда-нибудь тоже хочет пожить в таком домике с садом. Порой она останавливалась и внимательно приглядывалась к какому-нибудь участку, как будто правда собираясь его купить, и говорила:

— Вот здесь можно построить теплицу.

Или:

— Эти деревья хорошо бы обрезать.

Мы с Дагмаркой всегда убегали вперед, чтобы поскорее разделаться с обязательной семейной прогулкой и заняться более интересными вещами, а папа — если гулял с нами — опирался на коляску, в которой сидел Отик, и говорил:

— Роза, но ведь у нас тоже прекрасный дом.

А мама каждый раз отвечала:

— Конечно, но мне бы все-таки хотелось иметь свой садик.

Правда, дом Горачеков им не принадлежал, семье предоставили служебную квартиру на втором этаже, поскольку дядя Ярек был военным и служил в местной казарме.

Издалека их вилла напоминала пароход, который вынесло на берег прибоем. С одного торца дом был обычным прямоугольным, но с другого угол странно закруглялся, как будто архитектор хотел там сделать башенку, но в последний момент передумал. Крыша у дома была плоская, а фасады выбелены штукатуркой. С улицы дом сиял белизной, но вблизи было видно, что штукатурка уже потемнела, запачкалась и местами облупилась. Окна были сложены из квадратных стеклышек, как будто зарешеченные. С первого этажа в сад вели широкие стеклянные двери. Но ими никто никогда не пользовался, а изнутри они были всегда