Книга Гана - Алена Морнштайнова

Алена Морнштайнова

ГАНА

Моему городу

Alena Mornstajnova

HANA

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Я, Мира

1954—1963

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Февраль 1954

Вот никогда не понимала, почему взрослые любят повторять детям, что быть хорошим и послушным выгодно. Будь я образцовой дочерью, мое имя сейчас было бы выгравировано на надгробной плите, как имена маминых родителей — бабушки Эльзы и дедушки Эрвина, которые умерли задолго до моего рождения, или бабушки Людмилы и деда Моймира, на могиле которых мы с мамой всегда зажигали свечки в коричневых стаканчиках, хотя до нее приходилось топать аж на дальний конец кладбища.

Погожими воскресными днями, когда все мои подружки отправлялись на семейную прогулку в парк или прохаживались по городу, мама переодевала меня, Дагмару и Оту в выходную одежду и выталкивала нас на улицу ждать ее перед часовой мастерской, которая когда-то давно принадлежала нам, но к тому времени ее уже отобрали, и в темной каморке на первом этаже отцу только разрешали работать за мизерную зарплату, а маме — бесплатно мыть грязные истоптанные полы.

Каждое воскресенье после обеда мама мыла посуду, надевала черную шляпку, сажала Отика в коляску или, когда он уже подрос, брала его за руку и тащила нас на кладбище. Дорога казалась мне бесконечной. Нужно было спуститься мимо церкви к реке, потом по мосту, пересечь весь нижний город, который по неизвестной мне причине назывался Красно, дальше долго плестись вдоль длинного замкового парка, обогнуть последние дома, войти в кладбищенские ворота и ждать, пока мама подметет могилы, поправит цветы в вазочках и зажжет свечки. За работой мама разговаривала с усопшими, рассказывала им, что нового в Мезиржичи, кто родился, кто умер, о чем в городе толкуют, как поживают соседи и что опять натворили мы, дети.

Я не осмеливалась что-нибудь сказать, только тяжко вздыхала, чтобы мама поняла, как мне надоело ждать, и все равно мама каждый раз укоризненно говорила мне: «Не стой с такой кислой миной, не будь их, тебя бы и на свете не было».

Когда на плитах появились новые имена, а среди них и мамино, я вспомнила, как она стояла у могил каждое воскресенье и разговаривала со своими близкими. Меня утешало, что теперь она с теми, по которым так скучала.

Мое имя не стало в ряд с остальными золотыми надписями на плите только потому, что иногда лучше быть непослушной и плохо себя вести. Если вы не согласны, то лучше дальше не читайте. И на всякий случай не давайте эту книгу детям.

Зима в тот год, когда мне исполнилось девять и когда вся моя жизнь перевернулась, выдалась удивительно снежной и морозной, но в феврале уже казалась бесконечной. Только в последние февральские дни потеплело, снег начал таять, и лед на реке тронулся.

Река, разделявшая Мезиржичи и Красно, местами скромно и не спеша несла свои воды в более крупные реки, и поскольку снег на ближайших горах таял медленно, так что течение ускорилось несильно, а уровень воды поднялся совсем чуть-чуть, мы решили, что сейчас идеальная пора, чтобы покататься на льдинах.

В феврале того года, то есть тысяча девятьсот пятьдесят четвертого, когда зло уже затаилось глубоко в недрах города, мы каждый день после школы с нетерпением бежали на речку проверить, не тронулся ли лед, не стало ли течение таким быстрым, чтобы вскочить на льдину и прокатиться на ней несколько метров — вкусить приключений, о которых нам на переменке рассказывали шестиклассники близнецы Эда и Мирек Зедничеки, которым уже довелось испытать на собственной шкуре катание на льдинах одной такой же суровой зимой несколько лет назад.

И вот спустя несколько дней лед наконец-то тронулся, середина реки оттаяла, и льдины потихоньку двинулись вниз по течению. Наш час, вымоленный и тщательно спланированный, настал.

Я стояла в дверях кухни, в одной руке держала красную шапку с помпоном, а в другой варежки.

— Что за странная идея? — удивилась мама, когда я спросила, можно ли нам с Ярмил-кой пойти кататься на санках. В кухне было тепло, уютно и пахло ватрушками, которые мама пекла к своему дню рождения. — Снег почти растаял, ты вся промокнешь.

Я протянула руку за ватрушкой на противне, но сразу отдернула: слишком горячая.

— Вот именно, вдруг это последняя возможность покататься на санках?

Мама посмотрела на меня с подозрением.

— Мира, даже не думай подходить близко к реке.

Раз мама поняла, что мы собираемся делать с Ярмилкой Стейскаловой и братьями Зедничек, и строго-настрого запретила мне подходить к реке, значит, и сама она в детстве, когда не была такой преувеличенно серьезной и осторожной, осмеливалась кататься на льдинах. А мне столько всего запрещалось делать, потому что это опасно!

Нельзя было подниматься на чердак, чтобы не споткнуться о всякую рухлядь или не выпасть из окна. Нельзя было спускаться в подвал, чтобы не поскользнуться на лестнице. Нельзя было выходить на балкон, ведь ограждения там такие ветхие, что можно свалиться прямо на мощеный дворик. Неудивительно, что я не воспринимала всерьез слово «нельзя», потому что слышала его слишком часто.

— Конечно нет, мамочка, мы пойдем с Ярмилкой на горку за садом Зедничеков, — сказала я, сунув в карман горячую ватрушку.

Мама была очень красивая, и, когда обняла меня, жар от нее шел, как от печки, и вкусно пахло ванильным сахаром. Но большие карие глаза, которые всегда казались такими грустными, что я боялась в них заглядывать, теперь смотрели с подозрением, будто читали все мои самые сокровенные мысли.

— Ярмилка уже ждет, — сказала я, застегнула пальто, завязала шнурки на теплых сапожках и натянула шапку на самые уши.

Мама протянула мне еще одну ватрушку.

— Возьми