Книга Петербург накануне революции - Лев Яковлевич Лурье

такое хорошо и что такое плохо. Это та функция, которую обычно берет на себя церковь, однако православная церковь, так же, как, впрочем, и другие конфессии, находится под строгим надзором властей, и любая ее попытка оппонировать власти немедленно пресекается.

Таким образом, интеллигенция становится властительницей дум. Чьими-то думами владеет Георгий Плеханов[20], чьими-то – Николай Михайловский[21], чьими-то – Николай Бердяев[22], а чьими-то – Владимир Пуришкевич[23]. Примечательно, что властители дум не имеют абсолютно никакого политического опыта.

То есть они владеют думами на основе абстрактных рассуждений и наблюдений. Как это и сейчас часто бывает, они узнают о жизни, например, из разговоров с извозчиками. Лучше всех знали народ писатели, которые с ним много соприкасались – как Чехов, который был земским доктором, да и сам вышел из крестьян.

Интеллигенция ненавидит режим еще и потому, что он абсолютно непроницаем. Если человек не окончил Николаевское кавалерийское училище, Училище правоведения, Императорский Александровский лицей или Пажеский корпус, шансов сделать государственную карьеру у него нет. Более того, если офицер кавалергардского полка полюбит дочь доктора, ему не разрешат на ней жениться, заставят уйти из полка.

Интеллигенция никак не связана с Большим светом. Бывали, конечно, исключения: так, в непростой период 1905-1907 годов к власти иногда призывались и другие люди. Да, Петр Столыпин и Сергей Витте окончили университет. Но ведь Столыпины известны с XVI века, маленький Петя сидел на коленях у Льва Николаевича Толстого, потому что их отцы сражались вместе под Севастополем. У Витте дядя – знаменитый славянофил Ростислав Фадеев. То есть они оба тоже входили в истеблишмент.

Интеллигенция существовала даже не между Большим светом и простонародьем, а совершенно отдельно. Общество было фрагментировано, у интеллигенции не было политического опыта, не было широких связей среди аристократов или среди, как тогда говорили, демократии, то есть трудящихся людей разных классов. Не было не просто никакой связи – не было языка, на котором они могли бы друг с другом разговаривать.

Материалы к лекции

Веганы и сыроеды дореволюционного Петербурга

Подготовил Алексей Мунипов

Вегетарианцев можно найти в любом столетии и практически на любом континенте, но заметным поветрием отказ от животной пищи становится в Европе только в XIX веке. Первое Вегетарианское общество появилось в Англии еще в 1847 году (там же придумали и само слово «вегетарианец»), но распространялась мода медленно и неравномерно: если в Германии сразу два подобных общества открылись в 1860-х, то в Швеции – в 1894-м, а во Франции – в 1899-м. В России вегетарианство становится популярным прежде всего благодаря Толстому – он отказывается от мяса в 1880-х и пишет невероятно влиятельный очерк «Первая ступень», называя вегетарианство первым этапом нравственного возрождения. Эти строчки многих превратили в сторонников «безубойного питания».

«Десять лет кормила корова тебя и твоих детей, одевала и грела тебя овца своей шерстью. Какая же им за это награда? Перерезать горло и съесть?»

Лев Толстой. «Путь жизни» (1910)

В начале XX века это поветрие уже невозможно не замечать: повсюду открываются вегетарианские столовые, издаются «Вегетарианские обозрения», появляются добровольные общества.

С «безубойниками» спорят, про них пишут фельетоны, их обсуждают, высмеивают, цитируют в пьесах.

Идейные вегетарианцы и культ Толстого

Быть вегетарианцем в Петербурге начала века – это значит быть человеком прогрессивным и в известной степени упертым: абсолютное большинство отечественных врачей считает вегетарианство вредной и опасной идеей, а окружающие встречают этот выбор в лучшем случае недоумением. «Когда не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то говорят: „Это странный человек, странный!“ – жалуется Астров в „Дяде Ване“. – Я люблю лес – это странно; я не ем мяса – это тоже странно».

Дореволюционные вегетарианцы делились на «идейных» безубойников и «гигиенистов». Для первых отказ от мяса – это нравственный выбор, и дело вообще не в еде; для вторых – вопрос исключительно здорового питания. «Идейных» в России подавляющее большинство (в то, что вегетарианская еда страшно полезна для здоровья, многие из них и не верят-то до конца).

«Среди вегетарианцев всего мира только русские принцип „Не убий“ поставили главным условием вегетарианства».

«Вегетарианский вестник» (1915)

К разговорам про еду они относятся презрительно – потому что собираются, вообще-то, поменять мир, – а «гигиенистов» называют «желудочными вегетарианцами». В Европе ситуация обратная: там большинство – «гигиенисты», и на этический пыл русских коллег они смотрят с недоумением. Немецкий журнал Vegetarische Warte пишет: «Вообще в русском народе есть еще много идеализма. Здесь смотрят на вегетарианство большею частью с идеальной стороны; гигиеническая сторона пока что мало известна».

Впрочем, всем остальным кажется блажью и «идейное», и «желудочное» вегетарианство: это очередная мода, которой следуют легкомысленные горожане, чтобы казаться современными. «Гомеопатия, гипнотизм, буддизм, вегетарианство – все это у спиритиста как-то мешалось вместе», – запишет Чехов в черновике рассказа «Три года». Духовные лица относятся к вегетарианцам с откровенным подозрением.

В рассказе «Полунощники» Лескова с пристрастием допрашивают главную героиню, убежденную вегетарианку Клавдию:

– Вы, говорят, мясо не едите?

– Да, не ем.

– А отчего?

– Мне не нравится.

– Вам вкус не нравится?

– И вкус, и просто я не люблю видеть перед собою трупы.

Он и удивился.

– Какие, – спрашивает, – трупы?

– Трупы птиц и животных. Кушанья, которые ставят на стол, ведь это все из их трупов.

– Как! Это жаркое или соус – это трупы! Какое пустомыслие! ‹…› А кто вас этому научил?

– Никто.

– Однако как же вам это пришло в голову?

– Вас это разве интересует?

– Очень! Потому что эта глупость теперь у многих распространяется, и мы ее должны знать.

Пойти на званый ужин – это почти наверняка нарваться на недоуменные или даже враждебные расспросы: о них часто упоминают в письмах и дневниках убежденные вегетарианцы того времени – от Соловьева и Черткова до Лескова, Рериха, Репина и Ге. Они, впрочем, не остаются в долгу и портят окружающим настроение разговором про поедание трупов.

Зато можно спокойно отобедать в городе: к началу века почти в каждом крупном российском городе есть вегетарианская столовая. Больше всего их в Петербурге – девять штук. Появление самой крупной, на Невском, 110, сопровождается скандалом: ее владелец, председатель Вегетарианского общества, самовольно тратит на открытие деньги общества. Столовые страшно популярны: данных по Петербургу не сохранилось, но известно, что только одна московская столовая в Газетном переулке в день принимает 1300 человек, а во всех московских вегетарианских заведениях (их четыре) в 1914 году побывало 642 870 человек – в Петербурге эту цифру