Книга Бумажный тигр (II. Форма) - Константин Сергеевич Соловьев

как всё новые и новые листы, шурша, сменяют друг друга. Ему определённо хотелось подойти поближе, чтоб прочесть написанное, но он не решался — страх перед привязанным к кровати увечным обрубком человеческого тела мешал ему сделать шаг. Нелепо, подумал Лэйд. Уж если кто-то в Новом Бангоре и не способен представлять опасности ни в каком её виде, так это старина Хеймнар.

— Сложно сказать. Он, видите ли, не считает возможным поведать об этом миру. А может, просто не способен — языка-то у него тоже нет… На счёт того, чем именно он занят, есть немало предположений. Некоторые полагают, его бесконечный труд — попытка расшифровать Его волю, переложить его невидимые импульсы на человеческий язык. Но это не самая популярная точка зрения. Лично я полагаю, что Ветхий Днями пытается изложить в бумаге универсальную формулу бытия, универсальный конструкт, которым можно описать всё сущее во всех аспектах, измерениях и свойствах. Что, любопытно? Ещё бы! Держите.

Лэйд легко подхватил исписанный лист, который Хеймнар не глядя отправил в корзину. Густо исписанный графитовым стержнем, тот производил внушительное, даже грозное впечатление — сплошь переплетения формул и греческих символов, в промежутках между которыми резкими прерывистыми стрелами скользили змеиные тела графиков и рубленные контуры диаграмм.

Уилл жадно схватил лист и впился в него взглядом, невольно вызвав на лице Лэйда улыбку.

— Желаете причаститься вселенской мудрости? — небрежно поинтересовался он, — Не утруждайте себя. Я уже ходил этой стезёй. И, как видите, безуспешно. Я всё ещё лавочник в Хукахука, а не благородный философ, познавший тайное устройство бытия. Что ж, как говорит мой приятель Маккензи, можно кормить коня марципанами вместо сена, только едва ли это превратит его в виконта…

Уилл оторвал взгляд от исписанного листа. Растерянный взгляд человека, обманутого в лучших ожиданиях.

— Не расстраивайтесь, мой мальчик, — заметил Лэйд не без насмешки, — Мудрость — сложный плод, который вызревает годами. Уверен, когда мистер Адам сорвал с ветви Древа Познания яблоко и откусил кусок, оно наверняка показалось ему кислым и вяжущим, не идущим ни в какое сравнение с «Гренни Смит» и «Рэд делишес». Не удивлюсь, если в конце концов он сварил из него сидр…

— Я ничего не понимаю, мистер Лайвстоун. Все эти формулы, графики, чертежи…

— И не пытайтесь, — мягко сказал он, — Как говорит мистер Хиггс, самый мудрый философ в обоих полушариях, если вы нарежете и смешаете фунт лука, фунт тыквы и фунт свёклы, это не значит, что вы получите три фунта салата, это значит, что вы впустую уничтожили много овощей, увеличив тем свой счёт у зеленщика. Так и тут. Если выписывать из словарей случайные слова, надеясь, что те сами собой совместятся друг с другом, образовав на выходе стройную теорию, вас ждёт неприятное открытие. Они так и останутся невразумительным месивом.

— Но ведь это можно расшифровать? — Уилл потряс в воздухе исписанным листом, — Надо лишь найти подход, метод, разобраться, и…

— Не тратьте пороху. Было дело, я тоже горел подобным энтузиазмом. Бился над этой загадкой несколько недель к ряду. А когда понял, что ни черта не вытягиваю, отнёс эти записи сведущим людям из здешнего университета. Математикам, логикам, философам. Эти-то были специалистами в своём деле. И знаете, каков был их вывод?

— Каков?

— Это белиберда. Бессмыслица. Абракадабра, — Лэйд трижды щёлкал пальцами, оглашая приговор, — Математические символы неверно изображены и грешат многочисленными искажениями. Переменные случайно сменяют друг друга. Графики — просто хаотичные изображения, которые с тем же успехом можно получить, прикрепив пишущее перо к бегающему по бумаге таракану. Смиритесь, Уилл. Если у всего сущего и есть универсальный закон, выразить его можно лишь языком хаоса. Но, кажется, китобоев его выкладки вполне устраивают. Я слышал, они собирают их и берегут, как священные скрижали.

Уилл неохотно отпустил исписанный лист в корзину, наполненную уже более чем наполовину.

— Очень поучительно, — пробормотал он, — И всё-таки, какое несчастье сталось с его телом? Он выглядит словно… словно побывал на столе мясника. Его так изувечили недруги? Или… О Господи. Или это сделали китобои? Какая-то варварская форма жертвоприношения? Ритуальное истязание? Я читал про культы Месопотамии, там…

— Остыньте, юноша, — насмешливо одёрнул его Лэйд, — Никто его не увечил. То, что вы видите, он сотворил с собой сам.

Уилл отошёл на два шага назад и прислонился спиной к стене, заставив Лэйда украдкой улыбнуться. Стены склада, конечно, были не так основательны, как много лет назад, но едва ли нуждались в услугах кариатид или атлантов. Они рухнут ещё нескоро, скорее всего, гораздо позже того момента, когда Ветхий Днями поставит последнюю точку в своей бесконечной рукописи.

Уилл выжидающе молчал, глядя на него. Молчал, сдерживая во взгляде горящую искру любопытства. Должно быть, хотел задать вопрос — и сам же боялся его. Успел привыкнуть к тому, до чего запросто и небрежно Лэйд вываливает перед ним самые жуткие и царапающие души детали — точно это банки консервированных бобов или патентованные стеариновые свечи.

— Это не метод умерщвления плоти, не пытка и не жертвоприношение. Это часть его метода познания жизни.

— Боюсь, этот ответ столь же непонятен мне, как и труды мистера Хеймнара.

Лэйд вздохнул.

— В те далёкие времена, когда он в ясные дни сохранял подобие человеческого рассудка, пусть и заблудившегося среди иллюзий и форм, мне удалось выпытать у него основной принцип работы. Той работы, которую он выполняет вот уже много лет. И заключается он в том, что… Вы знакомы с законом исключённого третьего[143]?

Уилл неуверенно кивнул.

— Может, в общих чертах. Боюсь, я не очень-то сведущ в классической логике, хоть и изучал её в своё время.

— Тогда представьте себе исключение второго, — предложил ему Лэйд, подмигнув, — Уже интереснее, а?

— Как это?

— Сложно объяснить. В ту пору, когда мистер Хеймнар был не канонизированным святым, а обычным человеком, он вкратце сформулировал для себя универсальный метод познания, с которым по доброте душевной ознакомил и меня. Принцип этот был новаторский, но, в общем-то, укладывающийся в прокрустово ложе диалектики. Он посчитал, что мир невообразимо сложно устроен и двигаться в его познании линейно — то же самое, что двигаться меж звёзд без путеводной нити. Слишком много отвлекающих факторов, мешающих трезвой беспристрастной оценке, слишком много миражей на пути и второстепенных вычислений, отдаляющих от сути.

— И что же?

— Он был убеждён, что бытие устроено просто и элегантно, как простейшая из теорем, однако, силясь сформулировать её, мы, сами того не замечая, нагружаем её огромным количеством второстепенных деталей, побочных вычислений и прочих мелочей, которые неумолимо отдаляют от нас решение. Проще говоря, в какой-то момент делается очевидно, что проблема решения заключена не в методах или принципах познания, а в том, кто держит в руках мел. Проще говоря, обилие малозначительных деталей