Книга Местечковый романс - Григорий Канович

— Вседержитель на небесах услышит, как ты, словно дятел, без всякого перерыва стучишь и стучишь, и накажет тебя и всех нас за то, что потворствовали твоей неслыханной дерзости, — говорила, бывало, бабушка Шейна.

Отец никак не мог взять в толк, что заставило тестя неожиданно прийти к ним.

Терялась в догадках и мама. Видно, дело серьёзное. Она засуетилась, достала из шкафа вышитую скатерть, поставила на стол угощение, но дед Шимон не притронулся ни к печенью, ни к сливовому варенью, ни к литовскому сыру, ни к ромашковому чаю в эмалированном чайнике.

— Я ненадолго, — сказал он.

В этом никто не сомневался. Старый Дудак никогда ни у кого не засиживался. В своё оправдание он приводил достойный уважения довод — грешно красть время у других и непозволительно, чтобы его крали у тебя самого. Магазинов, где продают оптом и в розницу часы и минуты, до сих пор нигде не открыли.

— Я из-за Песи и её кавалера, — коротко сказал дед Шимон и нахмурил свои густые, смахивающие на шершней брови. — Душу пришёл излить.

— Что с Песей? — перепугалась мама.

— Ничего. Разве вы не знаете, что она собирается замуж за гоя? — спросил дед.

— И что, по-вашему, реб Шимон, гой — не человек, а зверь? — возразил мой отец.

— Не зверь. Но и не наш человек. Что за свадьба без хупы, без раввина? С красноармейцами в гимнастёрках и пилотках набекрень за свадебным столом и с отплясывнием «казачка»…

— Зато внуки, по закону Торы, будут нашими — евреями, — утешил дедушку Шимона зять.

— У нас, Дудаков, русских, да ещё офицеров, в роду и в помине не было. Не знаю, одобрите ли вы этот выбор Песи, но на моё благословение она пусть не рассчитывает. И чудится мне, что и покойная Шейна из могилы кричит: «Отговори, Шимон, дурочку, отговори!» Только Шмулик талдычит, что нет ни русской, ни турецкой, ни еврейской любви. У настоящей любви чего-то, мол, не бывает, а чего, хоть убей, не могу припомнить, слово не на идише, вылетело из дурной головы…

— Национальности у неё не бывает, — подсказал тестю мой отец.

— Похоже, похоже. Кажется, Шмулик так и сказал, — подтвердил дед. — А вот сестрицы Песи Фейга и Хася говорят что если этот русский лейтенант всерьёз её любит, то из него всегда можно сделать еврея.

— Уж лучше быть счастливой с русским мужем Иваном или Василием, чем несчастной с каким-нибудь чистопородным Ициком или Хаимом, — посмела вступиться за младшую сестру Хенка.

— Принесла же нелёгкая этих русских в Йонаву! Почему, спрашивается, им дома не сидится? — тяжело вздохнул дедушка Шимон. — Куда только смотрит наш главный сводник и устроитель всех свадеб милостивый Господь Бог?

— Рано, отец, отчаиваться. Может, Василий и Песя ещё разбегутся в разные стороны, — мама разбавила свою жалость к отцу сомнительной надеждой. — А что касается Господа, хозяйство у Него — глазом не охватишь. Разве за всеми уследишь?

От их утешений дедушка Шимон не только не приободрился, но ещё больше приуныл. Он ждал от Хенки и Шлейме не осуждения взбалмошной Песи, не безусловной поддержки себе, а обещания образумить её, но вместо этого оба пустились в утомительные рассуждения о странностях любви. Интересно, что эти мудрецы сказали бы, если бы Песя была их дочерью? Наверное, иначе заговорили бы. Родительская боль сердце не гложет.

Дед Шимон поблагодарил за щедрое угощение, к которому не притронулся, встал и направился к выходу.

— Я тебя провожу, — предложила Хенка, оделась и вышла с ним из дома.

— Не надо меня провожать. — Отец помолчал, нахлобучил картуз и, тяжело задышав, без всякой укоризны сказал: — Сам дорогу найду. Ничего со мной не случится. После смерти твоей матери я отвык за себя бояться. А насчёт твоей сестрицы, втрескавшейся в этого русского офицера, я, Хенка, вот что тебе напоследок скажу: видно, так уж заведено на свете — лихая молодость сеет глупости, а беспомощная старость пожинает беды.

Дедушка нырнул в сумрак.

Вернувшись домой, мама пересказала мужу прощальные слова отца.

— Ему можно посочувствовать, — кивнул Шлеймке. — Блюма Бергер свою дочь прокляла и выгнала из дома. Чем всё кончилось, мы хорошо знаем. Но теперь есть беды пострашнее, чем неудачный брак, и эти беды подстерегают чуть ли не каждого, несмотря на возраст. Войны, погромы, бездомность.

— У нас, слава Богу, пока тихо.

— Пока тихо, — повторил отец. — Ты у своих Коганов вообще как за каменной стеной, туда дурные вести не доходят, а сюда, в мастерскую, стекаются всякие недобрые слухи. Хоть уши затыкай.

— Почему ты мне никогда о них не рассказываешь? — упрекнула отца мама.

— Не хочу тебя расстраивать. Вдруг все эти слухи высосаны из пальца?

— Какие слухи?

— Самые разные. Говорят, что новые власти собираются закрыть все синагоги ремесленников — мясников, сапожников и прочих. Хватит, мол, одной на всех.

Мама слушала, не перебивая.

— А ещё говорят, что составляются какие-то тайные списки.

— Списки?

— Да, списки, — уже не скрывал раздражения отец. — Тех, кого Шмулик всегда называл буржуями.

— Интересно, что с ними, этими буржуями, собираются делать?

— Понятия не имею. Правда, всезнайка Хаим-Гершон Файн, когда забирал свою обнову, обмолвился, что, наверное, закроет пекарню и переедет к двоюродному брату в Гаргждай. Он, не задумываясь, за сносную цену охотно продал бы её, но где сейчас найдёшь покупателя?

Мама вытаращила глаза, и отец счёл нужным добавить:

— Хаим-Гершон Файн объяснил мне, что в Советском Союзе всеми пекарнями владеют не частные лица, а государство.

— Если он уедет, таких булочек и хал, как у реб Хаим-Гершона, уже больше нигде и ни у кого в Йонаве не купишь.

— А ещё он сказал, что настали такие времена, когда лучше всего не держаться за своё имущество, постараться вообще о нём забыть, как будто его никогда и не существовало. Перебраться в какую-нибудь дыру, в глухомань, и не пытаться отстаивать собственное добро. Русским, сказал Хаим-Гершон, нищие милее, чем богатые.

Не прошло и месяца, как слух о закрытии в Йонаве малых синагог подтвердился.

Весной 1941 года мой дядя — заместитель начальника местного отдела НКВД по оперативной части Шмуле Дудак — привел к отцу нового клиента — своего непосредственного начальника майора Воробьёва.

— Алексей Иванович, — представился представитель власти.

— Шлейме.

После знакомства весь следующий разговор Шмулик прилежно переводил на идиш.

— Самуил Семёнович рекомендовал мне вас как портного высшей категории. — Воробьёв пытливым оком опытного дознавателя оглядел комнату. — Старая шинель у меня износилась. Решил перед переездом на другое место службы сшить новую.