Книга Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

И во главе этой кавалькады – он, капитан Севела Малук, сын почтенного рав Иегуды из Эфраима.

Он, и только он окажется в ответе за медленное убийство людей, изнуренных жаждой, жарой и дорогой. Вот что уготовил ему давний покровитель и душевный друг.

«Мир становится добрее», – сказал образованный, любезный гончар. Вот вам, мастер Пинхор, эта доброта – на дороге от Тира до Скифополя скоро будет эта доброта… И много лет в резидентурах будут поминать капитана Малука (майора Малука! полковника Малука!). «Это тот храбрец, который уморил десятки людей, этапируя мирных жителей Тира в Ерошолойм?..»

И отец однажды спросит: «Когда это, яники, твоя карьера пошла в гору? Когда ты перегнал ни в чем не повинных джбрим с побережья в Ерошолойм и половину из них оставил на обочинах сарычам и шакалам?»

«Уже несколько недель, с тех самых пор как вернулся из Лидды, гнетет и другое… Я гнал сомнения, я, как теленок, послушно шел по тропке. Послушно следовал логике Тума. Но я уже не доверялся этой логике все последние недели! Я помалкивал, я соглашался и ни разу не заспорил с Тумом. Но я не поверил ему, и теперь это осознаю. Тум не лжет. Он и впрямь считает, что галилеяне навлекут на джбрим большую беду. Но я-то ведь думаю иначе. Что предпримет претор Секст Бурр? Не знаю… Как поступит этот могущественный Луций Лонгин в Риме? И этого не знаю. Действительно ли он склонит романский сенат и самого присепса к тому, чтобы ввести в Провинцию новые когорты?.. Но я не чувствую в логике Тума силы. Нет в ней силы. А он готов поступить безжалостно… Нет, я видел его безжалостность не раз, но тогда это было оправданно. Тогда в его логике была сила. А теперь он поступает… Нет, не в том беда, что он поступает жестоко. Он сотни жестоких приказов отдавал, и я выполнял те приказы, и сам был жесток… Он ошибается. Он выстроил сложное действо, добился прикомандирования Идумеянина, планирует перегнать в подвалы башни Антония Тирскую общину… И на что он рассчитывает в завершение такого похода? На то, что этот могущественный романец Лонгин потеряет интерес к галилеянам, ежели не найдет в Тире их общину? На то, что высокородный романец прекратит отыскание секты, могущей угрожать Риму? Но поступить подобным образом было бы легкомыслием. Легкомыслие не свойственно романцам. Что бы там ни рассказал Амуни на допросах, чего бы он ни утаил – Лонгин знает о галилеянах предостаточно. Не найдя в Тире галилеянскую общину, он будет искать другую. В Иотапате, в Яффе, в Апполонии. Если романский проконсул захочет найти галилеян – он их найдет. Все, что говорит нынче Тум, это его логика против логики романца. Но есть ведь еще одно противостояние – логика Тума против логики галилеян! И сдается мне, что правота галилеян сильнее правоты Тума. Они хотят, чтобы больше новых людей было в Провинции… Джбрим пережили не одно вторжение романцев. Переживут и это – по разумению Тума, неизбежное… Но будет ли вторжение? А если сотни проповедников из галилеян смогут удержать джбрим от восстания? Провинция хочет покоя… Так и романцы хотят покоя в Провинции. Тум заблуждается. И в угоду своему заблуждению он готов запятнать Службу грязным делом и меня запятнать. Я не хочу… Я не стану… Я переступлю через нашу с Тумом дружбу… Что же я – погоню несчастных без еды, без воды, сотни миль… Погоню таких, как мастер Джусем? Все доброе – во мне. И все низкое – во мне же. Сто двадцать восемь человек… Женщины будут валиться в пыль, под ноги к другим людям… Мужчины будут страдать от бессильной ненависти, их будут бить древками, как скот. А всякий из них похож на мастера Джусема. И ведь это не люди Идумеянина будут гнать галилеян по дороге – это огромный, захолустный, бессмысленный Эфраим будет их гнать. Невежественная жестокость станет подгонять древками и плетьми несчастную Тирскую общину, новых людей. Я не хочу… Я не стану…»

И тут он вдруг подумал, что не отцу надо сейчас писать. Есть еще один адресат. Есть еще один человек, которому нельзя не написать сейчас…

Когда сгустились сумерки, Ида на цыпочках поднялась по лестнице и заглянула в кабинет. Малук сидел за столом и быстро писал. Он часто окунал стилос в плошку с краской и торопливо расчеркивал по листу. На краю стола лежали исписанные листы. Малук, пока она, затаясь, смотрела на него, добавил к ним еще пару. Ида оперлась о дверь, скрипнула петля. Малук обернулся. Он прежде смотрел на нее, чтобы сказать, что курятины с фасолью сегодня не хочет, а пусть-ка Ида приготовит свиное вымя с крутыми яйцами, а на закуску подаст латук и вареную спаржу. Или говорил, что лебяжий тюфяк из спальни пора просушить на солнце… Или – что он уезжает в Самарию на пять недель, и нужно собрать торбу. Он смотрел на нее, чтобы сказать: Ида, живо в постель, бесовка, я хочу, чтобы сегодня ты поработала ртом, а ну покажи, что ты умеешь, затейница из Пеллы… Он мог посмотреть и сказать: живо задери столу, я хочу тебя сзади… А иногда он смотрел, чтобы сказать: ублажи адона майора и иди ко мне…

А сейчас Малук посмотрел на нее, и ни голода Ида не заметила в его взгляде, ни похоти.

Он сказал: «Ида, мне нужно чтобы это письмо было отправлено завтра же утром. А вот этот пакет надо переслать моему отцу, в Эфраим. И вот еще что, девочка… Может так случиться, что я не вернусь из Тира. Вот клиентское обращение к адону Хизреви из Яффы. Поедешь туда, найдешь его контору. Жаль, грамоты не знаешь. Так запомни – квартал Шетер, что сразу за зданием магистрата, ссудная контора Аарона Хизреви. А ну повтори».

Она повторила. Она грамоту знала, только Малуку про то не говорила никогда. Двоюродный дядя для забавы обучал ее письму. Она с девяти лет жила у него, с того года, как отец помер на дорожных работах у романцев. Три года прожила у дяди, он вдов был, стар, ведал сбором храмовой десятины в Капернауме. Стар был дядя, но, как Иде двенадцать минуло, он начал к ней ходить по ночам. В первый раз ой как больно было, ой как мерзко… И упрашивала она его, и зажималась, но дядя свое получал. Однако письму и чтению выучил. Она знала грамоту, а Малуку про то не говорила. Да и для чего ему была ее грамота? «Ида, курятины нынче хочу», «А ну, бесовка, ртом потрудись», «Дорожную торбу! Живо, дура этакая из Пеллы!»…

Малук сказал: «Хизреви отдаст тебе по этому обращению две тысячи ауреусов. Тебе того хватит года на три. Мы хорошо с тобой жили, ты славная женщина… Найдешь себе другого хозяина, а посчастливится – так и мужа найдешь. Завтра пойди в почтовое присутствие и отошли письмо. Это письмо в Байю. Понятно тебе? Байя, романский город. И не таращи глаза, дура из Пеллы…

* * *

Вечером он не утерпел и опять взялся править. Хотя понимал, что шлифовать и оттачивать можно до бесконечности, и это может превратиться в манию. Но он опять развязал тесемки, закурил и по десятому разу стал читать, и забеливать, и писать маркером поверху.

Звонил Сенька, спрашивал: как Дорохов поговорил с Кургановой? Замечательно поговорил, сказал Дорохов, два раза с ней встречался, спасибо тебе, Сеня, огромное. Она тебе помогла? Еще как помогла, натуральная литературная карьера намечается! Ну, дай-то бог, вздохнул Сенька, давай, золотоискатель, мости дорогу в бессмертие, удачи тебе, брат-храбрец.

Дорохов просидел над папкой допоздна, выкурил полпачки «Казбека». В половине первого достал из тумбы стола недопитую бутылку «Камю», налил в рюмку и откинулся на спинку стула.