Книга Апостол, или Памяти Савла - Павел Сутин

– А прежде ты любил Рим…

– Я преклоняюсь перед гением Рима. Но я ненавижу Рим.

– Но ты служишь Риму!

– Я служу себе. Я служу правилам, в которых меня воспитал отец. Я служу этим безмозглым и неуемным джбрим… Вот кому я служу. Но я, увы, служу в мире, которым правит Рим.

– А мне-то казалось, что тебе нет дела до нашего народа. Сколько раз я слышал от тебя это «нет дела». И я думал, что тебе «нет дела» и до джбрим.

– Не так, капитан! Не так. Плохо знаешь меня, капитан. Отец воспитал меня космополитом… Но мой отец – джбрим. И я – джбрим. Я говорю на лацийском и иеваним, в Риме я чувствую себя как дома. И в Коринфе, и в Милете я чувствую себя как дома. Но я джбрим – по крови и по миропониманию!

– Никогда прежде ты так со мной не говорил, – сказал Севела с сожалением.

Нируц оскалился, на лице его проявились мстительность и зло – давние, долго скрываемые.

– Рим – это жестокость, – гадливо сказал он. – Безмерная жестокость. Я жил в Риме подолгу, дважды… Я знаю этот народ. Дух Рима это примитивная чувственность и грубость. Того народа простых и честных земледельцев, который расширил Лаций до границ Ойкумены и одолел Ханнубала, – его больше нет. А может, и никогда не было… Основа романского духа во все времена неизменна – жестокость!.. Меняются лишь пределы, в которых проявляет себя романский дух. Они придумали свое идеальное прошлое… Их упоение величием своего государства, их majestas imperii – это высоокомерное равнодушие к людям в колониях и автономиях. Их общественная мораль лицемерна. На словах романские сенаторы пекутся о том, чтобы изгнать подкуп голосов с Марсова поля, рознь из курий, укротить бесчинства в театрах, воцарить справедливость и трудолюбие, возбудить охоту к добрым делам… Все – лицемерие. Романские моралисты толкуют о способности умерять дух, moderationis animi… Романские риторы провозглашают гуманность, целомудрие, справедливость – humanitate, pudicitia, iustitia… Но это – не для автономий! Мир страшен, не знаю я народа, который был бы истинно разумен и добр… Джбрим – угрюмые безумцы… Сколько они существуют, столько истребляют друг друга. Но в жестокости им далеко до романцев! А мне претит жестокость, капитан! Да, я велю гнать десятки мирных людей из Тира в Ерошолойм, под убийственным солнцем, без еды, без отдыха… Если этого не сделать, то Лонгин разглядит в галилеянах подлинную опасность для Рима. И тогда романцы растопчут Провинцию!

– А если галилеянской общины в Тире не станет, так и Лонгин уймется?

Севела в это не верил. И Туму он теперь не верил.

– Только на это и надеюсь. Только на это уповаю. Коли Лонгин не найдет в Тире галилеянского сообщества, то он отвлечется на другие свои дела. Что бы там ни рассказал Лонгину почтенный Амуни, подтверждения этому не будет. Амуни всего лишь проповедник… Мечтатель, вроде гончара Пинхора. Лонгин сможет узнать о Schola, верфях, рудниках и цехах, только если станет их искать. А с чего ему их искать? Он пошлет эмиссаров в Тир, те отпишут, что проповедник Амуни преувеличил число своих единоверцев. Если в Тире не найдут большой общины, Лонгину трудно будет склонить сенаторов к усилению Четвертого легиона. Только на это я и надеюсь.

– Когда мне выступать в Тир?

– Завтра. До рассвета.

Севела почувствовал облегчение.

«Хорошо, что не надо нестись в Тир сию минуту, – подумал он. – Мне нужно несколько часов покоя и тишины, мне нужно побыть в одиночестве… Я не хочу гнать этих несчастных в Ерошолойм. За три дня им не дойти. Это невозможно, даже конный не доберется до Ерошолойма за три дня… Они будут падать в пыль, они изнемогут от жары и жажды. А там ведь будут женщины, много женщин. И подростки…»

– Тум, от Тира до Ерошолойма больше двухсот миль… Прикажи посадить этих людей на судно, пусть их перевезут в Яффу по морю.

– Какое судно? О чем ты? Все вместительные суда у романцев. К тому же, мне передали центурию Идумеянина для охоты на зелотов. Что мне сказать Вителлию? Что я устраиваю зелотам морские прогулки? Я не могу спрятать галилеян нигде, кроме Ерошолойма! Есть резидентура в Бет-Лехеме… Но кто я такой для тамошних? Им тоже прикажешь объяснять, что отдел Гермес из ерошолоймской Службы не этапирует зелотов и сочувствующих, а прячет от проконсула Азии сектантов? Нет другого выхода. Общину галилеян надо спешно этапировать, вести окраинными дорогами, по ночам тоже вести.

– Они погибнут, – коротко сказал Севела.

– Я погорячился, когда говорил «три дня»… Но за пять-шесть дней ты должен доставить их в Ерошолойм. Я пошлю депешу в Скифополь. Оставить там галилеян нельзя. Даже часть их нельзя оставить в Скифополе – крохотный городок. Резидентура размещается в старом романском лагере… Уж и не знаю, что наплету в депеше… Тамошней резидентурой управляет лейтенант Архелай, мы с ним в дальнем родстве. Надеюсь, он даст тебе несколько крытых повозок. Посади в них женщин, и самых слабых тоже посади… Я как-то бывал в том лагере. Там много лет хранятся плащи.

– Плащи?

– Говорю же тебе – это старый, полуразрушенный лагерь романцев… Он невелик, рассчитан на две или три когорты. Пару лет назад я инспектировал скифопольскую резидентуру и помню тот лагерь. Там есть старый склад, заваленый до крыши тряпьем. В лагере хранится огромная груда старых пехотных paenula. Обряди галилеян в армейское рванье. Со стороны твой конвой сможет сойти за отряд милиции.

– Когда мне следует быть в резидентуре?

– Возвращайся после полудня. Переночуй здесь и перед рассветом выступи.

Севела встал.

– Спустись в подвал, – сказал Нируц. – Там Никодим. Простись с ним…

…когда солнце уже поднялось над крышами. Ида вышла из кухни и вопросительно посмотрела.

– Я вечером уеду, Ида, – сказал Севела. – Вернусь через несколько дней.

Она кивнула и ушла. Она привыкла к его спешным отъездам. А он знал, что сейчас Ида соберет его торбу со всем, что нужно в путешествии. Она положит в эту торбу чистую тунику, калиги, сушеные фрукты, письменные принадлежности, шерстяной плащ, одеяло и баклагу с родосским.

Севела поднялся в кабинет, сбросил с ног сандалии и сел за стол. Он придвинул к себе чистый лист, взял из подставки стилос, окунул кончик в краску. Потом отложил стилос, испачкав столешницу, поставил локти на стол и подпер лицо ладонями. Пора уже написать отцу. Он давно не писал отцу и не видел его полгода.

Он на мгновение закрыл глаза и представил, как будет гнать из Тира сто двадцать восемь человек. Они собьют ноги, они будут брести, растянувшись по пыльной дороге, самые слабые вскоре начнут отставать… Люди изранят ноги. А конвойные будут скакать вдоль растянувшейся толпы и подгонять – угрозами и древками… И то одна женщина, то другая, станет бессильно садиться в пыль, роняя пожитки. Кто-то из мужчин не стерпит, ответит на окрик, его ударят, поднимется женский вой… Может быть, кто-то в злобном отчаянии захочет вырвать у конвойного копье. Дурака заколют, отволокут тело в придорожный кустарник…