Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

А тут вдруг основательница и первая провозвестница этой религии оказывается такою! Конечно, можно пытаться отделить Блаватскую от теософии, но все же в данном случае и в данных обстоятельствах это не особенно легко, все же являются неожиданные большие задержки для успешного хода дела. А потому, хоть Блаватская и обманщица, надо прикрыть ее обманы и ее не выдавать. Он глубоко возмущался, что другие теософы не понимают такой простой истины.

Но вот на нашем парижском горизонте появился еще и третий личный друг Елены Петровны, скомпрометированный и возмущенный. Это был Гебгард-отец из Эльберфельда. «Madame» вызвала его к себе в Вюрцбург и (можно себе представить, после каких объяснений и сцен) дала ему весьма почетную миссию: он должен был заставить меня молчать и отказаться от всех моих показаний, а кроме того, поссорить со мною m-me де Морсье во исполнение правила: divide et impera [Вероятно: разделяй и властвуй – фр.]. Ha меня решено было действовать посредством угроз, a m-me де Морсье, как околдованную мною, следовало вернуть на путь истины лестью.

Но дело в том, что в Вюрцбурге еще не известны были наши действия, да и Елена Петровна ничего не сказала ему о своей «исповеди» и последних письмах, очевидно не понимая их значения.

Herr Гебгард явился с большим апломбом, но, когда m-me де Морсье в моем присутствии прочла ему мои показания и переводы писем, он представил из себя весьма жалкую фигуру.

Он, очевидно, не ожидал ничего подобного, он растерялся, до того растерялся, что не мог произнести ни одного слова и поспешил из Парижа, чтобы обдумать «сообща» положение и хорошенько приготовиться к исполнению возложенной на него миссии. Он приготовился к ней, как будет скоро видно, через несколько месяцев.

Следует рассказать еще о неожиданном появлении в то время одной особы, которую мы считали навеки поселившейся в Индии, в «главной квартире теософического общества». Когда около конца 1884 года Е. П. Блаватская отправилась в Индию с целью «разрушить заговор Куломбов», ее, между прочим, сопровождали (как она мне писала в приведенном мною выше письме из Адиара от 3 января 1885 года) «преданные друзья» – муж и жена Купер-Оклэй.

Это были молодые англичане, не очень давно поженившиеся.

Жили они припеваючи, в полном достатке и взаимной любви, пока судьба не познакомила их с Блаватской и ее обществом по фантастическим писаниям Синнетта. Они увлеклись теософией, да так увлеклись, что «madame» стоило мигнуть – и они объявили, что отныне и «по гроб жизни» отдают себя делу «теософического общества и едут в Индию».

Портрет Генри Стил Олкотта, нарисованный Еленой Блаватской.

Продали они свою недвижимую и движимую собственность, все обратили в деньги и отправились вместе с «madame» присутствовать при ее триумфах и пополнять собою ее свиту. Когда я увидел Елену Петровну в St.-Cergues, я спросил ее об этих англичанах.

– О, они очень довольны своею судьбою! – отвечала она. – Его я оставила редактировать «Теософист», да и к тому же он выбран секретарем общества, словом, заменяет меня в Адиаре.

– А жена его?

– Она помогает ему во всем. Вот видите, еще один пример благодетельного влияния общества. Что они такое были два года тому назад, эти Оклэи? Так себе, коптители неба, люди, не приносившие пользы ни себе, ни другим. У них не было никакой почвы под ногами, никакой цели жизни. Поэтому они помирали со скуки и уже, наверное, кончили бы тем, что возненавидели бы друг друга. Но теософия спасла их; они отдали в жертву обществу все, что имели, но ничуть не победнели от этого: живут прекрасно в Адиаре на всем на готовом, приносят большую пользу делу и уверяют, что никогда даже и не мечтали, во сне не видали такого благополучия и счастья. Мистрис Оклэй ходила за мною во время моей смертельной болезни и постоянно видала «хозяина». Она и теперь с удовольствием поехала бы за мною, чтобы служить мне; но я не хотела отрывать ее от дела: она там, особенно без меня, очень нужна…

То же самое рассказывала Елена Петровна и madame де Морсье, знавшей довольно хорошо чету Оклэй и ими интересовавшейся.

И вдруг, в то время как наши отставки в виде заказных писем на имя мистера Оклэй приближались к Мадрасу, мистрис Оклэй появилась в Париже у m-me де Морсье.

При первом взгляде на эту бедную даму можно было подумать, что она посетила нас в своем «астральном теле», взяв уроки «вылезания из себя» у специалиста по этой части, челы Дамодара… Она была почти неузнаваема: так похудела, постарела, побледнела, такое истерзанное, испуганное и страдальческое выражение застыло на лице ее.

После первого ее краткого визита m-me де Морсье назначила ей явиться на следующий день для более обстоятельной беседы и просила меня присутствовать при этом свидании.

– Она знает очень многое, и то, что она знает, ее погубило, – сказала мне m-me де Морсье. – Когда мы сообщим ей все, она, может быть, в свою очередь будет откровенна с нами… Это совсем несчастная, погубленная женщина, с разбитой жизнью и вдобавок без гроша денег. Все осталось там… она бежала оттуда навсегда и вот теперь в Париже – знаете ли зачем? Она приехала брать уроки у парижских модисток, с тем чтобы, выучившись, открыть в Лондоне модный магазин и таким образом зарабатывать кусок хлеба. Ей ничего другого не остается. Не знаю только, выдержит ли ее здоровье: она неузнаваема, это тень прежней мистрис Оклэй… вот сами увидите.

И я увидел, как уже сказано, бедное «астральное тело».

Когда m-me де Морсье познакомила ее с документами, она в большом волнении сказала нам:

– Если б я не была в Адиаре и не бежала оттуда, то, разумеется, меня поразили бы все эти открытия. Но теперь ничто меня поразить не может: я сама знаю гораздо большее и ужасное!

Она стала дрожать, и слезы брызнули из ее глаз. Но как ни просили мы ее сказать нам, что же именно ей известно, что именно случилось с нею, чего она была свидетельницей, она повторяла:

– Не спрашивайте! Это так ужасно и отвратительно! И я не могу, не могу, не смею, понимаете, не смею говорить… Если я хоть кому-нибудь открою то, что знаю, все пропало! О себе я не думаю, я все равно уничтожена, жизнь моя разбита… но мой муж… одним моим лишним словом я погублю его…

Когда мы ее спрашивали: зачем же ее муж там остался, да вдобавок еще так тесно связанным с обществом, в качестве его секретаря и редактора «Теософиста», она глухим голосом и с отчаянием в лице отвечала:

– Для него нет возврата… он навсегда связан с ними… он уже не может вернуться!

– Помилуйте, да ведь из ваших слов можно заключить, что это какая-то ужасная секта каких-то мрачных «душителей», с кровожадным мщением, ядом и кинжалами! – воскликнул я, и ее глаза, широко раскрытые ужасом, отвечали мне, что я, пожалуй, как это ни дико кажется, не особенно далек от истины.