Книга Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Помимо всякой жалости, я увидел ясно, что официальный мой выход из общества до последней степени разобидит «madame», ее дружба ко мне не устоит после этого и я от нее ровно ничего не добьюсь и не узнаю. Остальные же теософы, конечно, после этого станут меня чуждаться, мне придется до срока прекратить с ними всякие сношения. Ввиду этого я решился ждать того времени, когда мои сомнения и подозрения превратятся в осязательные факты. Последние письма ко мне «вдовы Блаватской» были более чем достаточными фактами, а потому 16 февраля 1886 года, через несколько дней по получении «исповеди», я послал в Индию, в Адиар, на имя секретаря теософического общества мистера Оклэй, лично мне немного известного, заказное письмо следующего содержания:

Примите уверения, мсье, в выражении моего глубочайшего уважения. Вахтмейстер.

Отправив это письмо, я почувствовал себя как человек, взявший ванну после путешествия в очень душном и очень грязном вагоне. Я написал сжатый рассказ о моем знакомстве с Е. П. Блаватской и о вюрцбургских событиях, а затем перевел на французский язык отрывки из последних писем ко мне «madame» и ее «исповедь». На всякий случай и для того, чтобы придать этим переводам документальный характер, я обратился к моему доброму знакомцу, почтенному старику Жюлю Бэссаку (Jules Baissac), известному ученому и лингвисту, да к тому же занимающему должность «присяжного переводчика парижского апелляционного суда».

Жюль Бэссак, как уже было замечено в начале моего рассказа, в качестве ученого, занимающегося историей религии, весьма заинтересовался теософическим обществом и его основательницей, с которой его познакомила m-me де Морсье. Он имел несколько серьезных бесед с Е. П. Блаватской, Олкоттом и Могини, из их уст узнал обо всем, что его занимало, ознакомился с сочинениями Блаватской и Синнетта и признал теософическое общество любопытнейшим явлением современной религиозной жизни. Он написал обширную и обстоятельную статью под заглавием «La nouvelle theosophie» и напечатал ее в повременном издании «Revue de Fhistoire des religions». Статья эта вовсе не пропаганда неотеософии, а изложение того, что стало известно автору со слов основателей и деятельных членов общества.

Однако, несмотря на спокойный тон этого «доклада», все же временами в нем чувствуется человек, «задетый за живое» и бессознательно уже почти отуманенный чарами «madame» и ее сподвижников. Весьма вероятно, что этот туман при благоприятных обстоятельствах сгустился бы и Жюль Бэссак своим пером сослужил бы немалые службы неотеософии. Но действия Лондонского общества для психических исследований и отчет Годжсона сразу расхолодили старого ученого.

Когда я обратился к нему, он имел вид человека, спасенного от большой опасности. Он с большим интересом выслушал мой рассказ и «просмаковал» письма Блаватской, причем я убедился в его обстоятельнейшем знании русского языка.

Но для меня был важен вопрос, имеет ли он право в качестве присяжного переводчика официально засвидетельствовать переводы с русских документов. Оказалось, что он имеет это право, и я тотчас же получил его любезное согласие. Мы с ним проверили мои переводы фразу за фразой, слово за словом, знак за знаком. Затем он засвидетельствовал их все собственноручно, за своею подписью, и приложил к ним, а также к русским оригиналам, с которых переводы были сделаны, свой штемпель присяжного переводчика.

У m-me де Морсье произошло собрание всех наличных парижских теософов. Когда все оказались в сборе, началось чтение моего рассказа и писем Блаватской. Большинство присутствовавших уже были подготовлены к тому, что их ожидало; но все же изумительная «исповедь» Елены Петровны и документальное сообщение m-me де Морсье о «деле Могини с мисс Л.», в котором основательница теософического общества тоже выказала себя с неожиданной стороны, произвели удручающее действие.

Французская ветвь индийского главного общества, основанная герцогиней Помар, под названием «Societe d’orient et d’Occident», была уничтожена выбытием из нее почти всех членов во главе с душою этой ветви и ее главным секретарем – m-me де Морсье. Тут же редактировались и подписывались отставки для отправления в Индию, в Адиар, на имя мистера Оклэй.

Однако все же «madame» осталось из «парижской ветви» два непреоборимо верных ей существа – почетная президентка, герцогиня Помар, и незадолго перед тем избранный в действительные президенты Драмар. Перевоплощенная Мария Стюарт объявила, что она ничему не верит, что Блаватская – святая, а я – самый ужасный человек и т. д. Она действительно никак не могла поступить иначе, ведь она основала эту ветвь и была ее почетной пожизненной президенткой, она писала о теософии в качестве ее провозвестницы и среди светских своих знакомых, среди разнокалиберного «tout Paris», посещавшего ее отель, играла роль доброй приятельницы тибетских махатм, умеющих проделывать такие интересные феномены. Признать себя обманутой – значило сделаться посмешищем «tout Paris».

– Youlez-vous que je signe de ma main 1’aveu de ma betise?! – говорила «дюшесса». – Pas si bete!

Она, познакомя со всеми документами, относящимися как к Блаватской, так и к Могини, уверяла, что все это пустяки, что на все это не стоит обращать внимания. Наконец, получив письмо от Блаватской, уже начинавшей свое теософское, обещанное мне мщение, она принялась убеждать m-me де Морсье лишить меня всякого доверия, как человека, способного на все, то есть способного не только выдумать признания «madame», но даже и подделать ее письма.

Когда m-me де Морсье высказала ей, что аттестаты, выдаваемые мне теперь Блаватской, никак не могут быть блестящи, она стала уверять, будто узнала обо мне не через Блаватскую, а от двух достойных всякого уважения и доверия молодых людей из русского посольства, сказавших ей, что я «такой человек, с которым нельзя знаться». Однако, найдя возможность объявить подобную вещь, она ни за что не хотела назвать имена этих достоверных лиц. Так и осталось для меня тайной: существовали эти анонимные враги мои в действительности или были только «матерьялизованы» герцогиней, вдохновленной «вдовой Аш-Пе-Бе». По счастью, на сей раз грубая, обернутая анонимностью клевета попала на бесплодную почву – m-me де Морсье посмеялась только над подобными ухищрениями…

– Что ж, вы хотите, чтобы я своей рукой подписалась под признанием в собственной глупости?! – говорила «дюшесса». – Я не настолько глупа, чтобы это сделать!

Второе существо, оставшееся верным Блаватской, несчастный морфинист Драмар, дни которого были уже сочтены, находился в то время ради своего здоровья в Алжире. Узнав обо всем случившемся, он объявил письменно, что тоже «ничему не верит» и остается на своем президентском посту с целью защищать до последнего издыхания теософию – «cette religion sublime» [Эту униженную религию – фр.] и ее, направляемую махатмами, провозвестницу.

Его образ действий был также совсем ясен. Полный неудачник, никому не ведомый маленький сотрудник мелкой прессы, он в известном кругу делал себе имя фанатическими статьями о теософии. Запутавшийся в своих мыслях атеист, захлебывающийся от злобы порицатель христианства, о котором он не имел понятия, он нашел «новую религию» и мечтал обратить в нее сначала Францию, а затем и весь мир. Роль апостола не могла не соблазнять его.