Книга Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин

Теперь мои слёзы капают на мою руку, лежащую на руле. Я чувствую депрессию, беспомощность и изолированность в своей красной «Тойоте», которая везёт меня не знаю к кому, к любовнице или дочери. И лодыжку дёргает!

Как бы там ни было, но меня заинтересовало моё нынешнее состояние. Что заставило слёзы навернуться и пролиться без моего разрешения? Откуда они узнали, что они мне нужны? Что они такое – просто вода с солью? Или вся человеческая история плавает в каждой слезинке?

– О, моё проклятое любопытство, о моё деспотическое воображение, оставьте меня в покое! – кричу я.

Деревья плачут? А рыбы? Птицы? Похоже, слоны плачут, но они себя спрашивают, почему они плачут, как делаю я, как делают люди? Какая история скрыта внутри слоновьих слёз?

Внутри моих слёз? Я – просто электробиомеханический сервомеханизм, помещённый в тело-машину, которая может задавать бессмысленные вопросы, испытывать страх, чувствовать себя отвергнутым, чувствовать похоть и восторг? Мне хотелось бы поговорить с нейронами и синапсами у себя в мозге, которые сами по себе всё это у меня вызывают. Будь проклята эволюция за создание любопытства без создания способности удовлетворить его на протяжении жизни, моей жизни! О, какие пытки может приносить любопытство, каким смертоносным оно может быть! Умереть с таким количеством неотвеченных вопросов, которые кричат у меня в голове, – это хуже, чем просто умереть.

Может, мне стоит послушать какую-то успокаивающую музыку. Я никогда не набрасываюсь на эволюцию, когда слушаю музыку, – ведь эволюция дала этой причудливой материи, нам, способность создавать музыку и ценить музыку! Вот так далеко зашла эволюция человеческого разума.

Мои эмоции и мысли накладываются друг на друга, даже противопоставляются друг другу и даже сражаются за доминирование у меня в сознании. И если я ничего не придумываю, то нога у меня пухнет. Я хромаю к дому Джульетты. Еду в лифте к её квартире.

Я нежно её обнимаю, словно отделался от боли и мук. Я долго прижимаю её к себе и целую её в щёки, как если бы я был её отцом. Она чувствует мою отстранённость. Я сажусь на диванчик для двоих.

– Как ты, Джульетта?

– Отлично и отвратительно!

Она осматривает мою лодыжку, щупает её, надавливает, чтобы выяснить, порвана ли мышца или сломана кость.

– Это просто растяжение, – говорит она, борясь с собственными эмоциями, – тревогой и беспокойством.

– Ты – невролог, а не ортопед, – я пытаюсь вызвать улыбку.

– Значит, хочешь, чтобы я выдавила твой мозг, Пируз? – спрашивает она сардонически.

– Ты и так уже достаточно на него подавила, – говорю я. Мы улыбаемся.

Она приносит мне завёрнутые в полотенце кубики льда. Таблетку тиленола, от которой я отказываюсь. Стакан имбирного эля, который я принимаю. Я рассказываю ей, что узнал в полиции. Она одобряет моё желание навестить её мать самому по себе.

Я отправляюсь домой только на следующий день. Нет, мы не занимались любовью. И даже не говорили о любви. Мы просто сидели у неё на диванчике и смотрели повторный показ «Сайнфелда»[57].

На следующее утро я просыпаюсь после того, как вижу кошмарный сон, в котором никто никого не узнаёт. Я бегал по огромному плоскому полю, заваленному пустыми банками из-под содовой и использованными презервативами, и представлял впервые или заново всех, кого я знал, друг другу или сам с ними знакомился. В этом кошмарном сне моя травмированная нога была ампутирована и заменена на квадратное велосипедное колесо. Меня никто не узнавал и не слушал моих просьб.

– Мы должны снова начать узнавать друг друга, – кричал я им. – Или мы все погибнем в одиночестве!

– Тогда погибнем! Погибнем! – кричали они в ответ.

Теперь я полностью проснулся, и я в полном ужасе. Я смотрю на крошечную трещину в потолке у себя над кроватью. Я предлагаю Богу сделку:

– Если Ты сделаешь меня таким маленьким, как божья коровка, и я смогу спрятаться в этой трещинке, то я обещаю никогда не говорить о Тебе плохо.

Пока Бог взвешивает моё предложение, мне в голову приходит новая мысль: мой конец будет светиться правдой или будет серым от неопределённости, или чёрным от незнания?

Какой невероятный груз это незнание! И какой невероятный груз знание, когда мы не хотим знать правду. Если мы разобьём сознание на мелкие части, чего мы добьёмся – знания, незнания или ничего? Мне сейчас стоит заняться придумыванием новых слов или это будет неправильно? Может, мой собственный язык ломается под стрессом. Я звоню, чтобы узнать о состоянии доктора Х. Медсестра говорит мне, что он больше не подключён к аппарату искусственного дыхания. Но я беспокоюсь, что улучшение может на этом прекратиться. Тем не менее среди всех этих плохих новостей, я чувствую улыбку, которая проходит сквозь всю мою нервную систему. Доктор Х теперь дышит сам. Я задумываюсь о своём желании ПайяРах и открытии тайны сознания, которая поднимет людей и превратит в новый вид. Я пока не говорил с Джульеттой про ПайяРах, как и с Ашаной, как и с другими. Возможно, потому, что я ещё не готов её представить аудитории? Я превратился в диссимиляционную машину, которая разговаривает только с незнакомцами и с собой?

Я думаю о бессмертии, чтобы избежать своих быстро проносящихся мыслей о самоубийстве? Я так напряжённо думаю, что мой мозг начинает нагреваться, раздуваться и потеть. Я также чувствую, что сердце начинает дико стучать. Не получив ответов, я пишу маленькое стихотворение без названия.

Ответы я искал сквозь времени торосы,

Но пойманы они в ловушку бытия.

Ты знала – я уйду – умрут мои вопросы.

Глава 22

Элизабет Пуччини

Стоит красивый день. В такие дни я люблю ездить на озеро Хинкли, брать каяк[58]и грести среди диких уток, словно я один из них. Вместо этого я еду на встречу с матерью Джульетты, чтобы выяснить, являюсь ли я отцом Джульетты.

Могу сказать вам, что эти утки очень любвеобильные. Когда они не плавают, они собираются на берегу рядом с лодочной станцией и бурно спариваются. Теперь я веду машину, у меня болит нога, у меня болит голова, и я представляю этих шаловливых уток. Эти селезни с ярким оперением знают, что лезут на своих матерей и сестёр? Своих дочерей и внучек? А если знают, испытывают ли они по этому поводу чувство вины? А скромные во всём остальном уточки знают, кто их топчет? Их это волнует?

Я сказал медсестре, что приеду к часу. Но в час тридцать я всё ещё сижу в машине на стоянке и называю себя трусом. Я решаю несколько минут послушать радио, чтобы спокойно собраться с силами. Но после нажатия первой кнопки у меня на пассажирском сиденье оказывается Раш Лимбо[59]. Я яростно выключаю его и иду в здание.