Книга Соучастник - Дердь Конрад

В коридоре — ряд выкрашенных зеленой краской дверей, мне открывают одну из них, за ней — ниша, сверху — потолок из густо переплетенной проволоки, сзади — скамья, мои колени почти касаются двери; надо ждать, пока в канцелярии в инвентарный список занесут кого-то другого. К моменту, когда дежурный надзиратель поведет меня к следователю, на мне будет тесная казенная рубаха, у меня отберут поясной ремень и шнурки от ботинок, руки велят держать за спиной. В двери, на уровне глаз, отверстие, изнутри оно затянуто проволочной сеткой, снаружи закрыто жестяной пластинкой в форме ромба, чтобы надзиратель в любой момент мог ко мне заглянуть. Одиночество мое и в камере, и в прогулочном дворике ограничено лишь этими смотровыми глазками: я не вижу никого, но меня можно увидеть в любой момент. На стене — никаких надписей, хотя ручки здесь пока еще не отобраны: первые четверть часа одиночества все твои мысли сосредоточены на том пути, который ведет отсюда в следственный изолятор и дальше, в учреждение по исполнению наказаний. Сюда тебя привезли на легковой машине, отныне же ты будешь передвигаться по городу в сером фургоне для транспортировки заключенных, вот в такой же тесной кабинке, где не будет окон на улицу — только все тот же иудин зрачок. Я сижу, сгорбившись, поставив локти на колени; мне хочется наконец пробудиться от этого идиотского сна; с двадцатилетнего возраста — а сейчас мне пятьдесят пять — меня время от времени арестовывают различные вооруженные представители власти. Может, у меня какая-то аномалия, что я снова и снова оказываюсь за решеткой? Стар я уже для этой игры в кошки-мышки; игры, где я почему-то всегда — мышка.

Наконец я в помещении, где меня оформляют; вдоль стен — железные шкафы, кладовщик велит мне выложить все содержимое карманов на стол и раздеться догола. «Если вздумаете что проглотить, из желудка достанем». Белье останется здесь, наверху мне выдадут казенное; пока что я надеваю брюки без ремня и ботинки без шнурков. Я могу закурить, могу выпить воды; двое служащих прилежно заполняют инвентарный список; я потягиваюсь: медленное тюремное время навевает сон. Входит врач с птичьей физиономией; пульс хороший, лобковых вшей в паху нет; профессия? «Ага, работник умственного труда? Тогда небольшой отдых в нашем санатории вам не повредит», — уныло острит он. Я согласен: в самом деле не повредит. Я ставлю подпись под инвентарным списком; теперь у меня нет имени, только номер: 7115; так ко мне и будут обращаться. Номер моей камеры — 111, на втором этаже, где сидят в одиночках самые именитые арестанты. Меня ведут на второй этаж; на каждом пролете лестницы — страж, на каждом повороте конвойный нажимает кнопку, отчего впереди вспыхивают красные лампочки, означая, что он ведет заключенного. Если в коридоре окажется другой арестант, его заталкивают обратно в камеру; но если лампочка уже горит, то мой конвойный поворачивает меня лицом к стене, а сам заглядывает за угол. Мы, арестанты, не должны видеть друг друга, а то ведь мы еще и словом каким перекинемся. Случайные же встречи всегда срежиссированы: нам позволяют узнать, кого еще забрали из нашего круга. А вообще на протяжении месяцев я буду видеть только лица стражей и следователя, все же прочие люди — не более чем воспоминание, и постепенно в тебе укореняется, как реальность, маниакальное чувство, что на свете существуешь только ты и, противостоящий тебе, этот огромный пустынный дом, которому невероятно много известно, даже если ленивые рыболовы, которых ты в нем встречаешь, лишь изредка что-то ловят в мутной и холодной воде его разреженной жизни.

На втором этаже, в отходящих от широкого коридора тупиках, уборная, умывальня и по две камеры с массивной зеленой дверью. Начальник стражи имени моего до сих пор не слыхал; он принимает меня скучливо, как дежурный санитар в больнице. Мне выдают кальсоны и тесную рубаху; так, в нижнем белье, привычней и удобней. В конце 1956-го, когда меня привезли сюда, мне пришлось целый день дрожать голышом в темной, хоть глаз выколи, камере. А нынче — комфорт, как в отеле, даже простыни выдают: одну — застелить матрац, второй — накрываться; в прошлый раз было лишь тонкое одеяло с клопами. Старший надзиратель учит меня заправлять постель: «Следите внимательно! Второй раз не буду показывать!» Опыт у меня есть, экзамен я сдаю успешно.

«А, так вы у нас частый гость?» «В этом роде». «Что делать, политика — она ведь как занятие проституцией. Кто начал, уже не остановится. Я сюда из отдела нравственности перешел. Что вы там натворили, это дело следователей, а меня интересует только, чтобы порядок не нарушали. У меня тут и министр был, и профессор один из университета; эти, когда вышли, снова большими шишками сделались. Давайте с вами договоримся, что сердиться мы друг на друга не будем, но пока вы у меня в гостях, распоряжаюсь тут я, и что я скажу, то и будет. Строго в соответствии с существующими правилами внутреннего распорядка. Вам понятно, номер 7115?» Если мне что нужно, никакого стука в дверь, это раньше так заведено было. Просто надо нажать сигнальную кнопку, тогда в коридоре, над дверью, загорается лампочка, дежурный ее увидит, но, когда он откроет дверь, я должен лампочку тут же выключить. В уборной меня закрывают, а когда я справлю нужду, тоже должен нажать кнопку и ждать, повернувшись лицом к двери, по стойке «смирно», но особо тянуться не обязательно. В день я буду получать восемь сигарет, прикуривать будет давать дежурный через окошечко для еды. Пепельница — пластмассовый стаканчик с водой; прикуривание и наполнение кружки питьевой водой лучше всего сочетать с отправлением малой нужды. Дежурного следует звать «господин инспектор»; но, если ты в коридоре, обращаться к нему запрещено, даже шепотом. Днем на постели можно только сидеть, причем даже локти на колени ставить нельзя. В коридоре руки все время держать за спиной; возвращаясь в камеру, перед тем, как войти, поднять обе руки для обыска. Стучать в стену запрещено. Окно открывается и закрывается специальной рукояткой. Подъем в пять утра, приносишь ведро воды, моешь в камере пол, покрытый зеленым линолеумом, после этого умываешься. Завтрак в семь, обед в двенадцать, ужин в семь, отбой в восемь. По вторникам и пятницам приходит парикмахер, стрижет и бреет, по субботам — баня, смена белья, после этого можно час полежать на нарах. За нарушение правил внутреннего распорядка — наказание, при необходимости и с рукоприкладством. Тут молодой надзиратель принес мясо с рисом, которое разогрели специально для меня. Он показывает мне, как открывать окно, загороженное наклоненной внутрь решеткой, больше в камере ничего нельзя двигать; в окно я вижу верхнюю кромку брандмауэра на соседнем доме.

Железные ножки нар и стола намертво вмазаны в бетонный пол, электрическая лампочка, защищенная проволочной сеткой, включается и выключается из коридора. У меня есть все, что нужно, и нет ничего, что не нужно; на ужин достаточно нескольких ложек риса. Доброжелательный белокурый надзиратель щелкает зажигалкой, давая мне огоньку, и уходит тихо, как вышколенный камердинер.

39

Это угрюмое кирпичное здание — одно из тех мест, которых город стыдится. Отсюда выезжают машины со стражами порядка; отсюда, подобно сороконожкам, выползают доносчики с липкими взглядами. Здание это — темное средоточие антисознания, нервный центр ужаса; оно хочет знать, что мы о нем думаем, и всех нас пытается подключить к общему пульту. Оно — черная базилика отречения от человеческого бытия; маленький алтарь его есть в любой голове, где серебристым светом горит лампада страха. Идя по улице, ты не видишь ничего, что не было бы хоть как-то связано с ним. Это благодаря ему шелушится и осыпается штукатурка со стен, благодаря ему дряхлеют души; оно насаждает в нас, состарившихся младенцах, мелкие, гнусные задние мысли. Это здание и царящая вокруг глупость взаимосвязаны. К его запретам каждый сам добавляет воспоминания о первом обжигающе ледяном световом биче или о коварной, якобы материнской маске. Из него тянутся в город плети буйной ползучей растительности, которая расцветает в безмолвии наших душ, густой паутиной затягивая нам рты. Оно постоянно нашептывает нам свои проверенные советы. Не делай добро; не спрашивай, почему. Не протягивай руку чужим, предавай друзей, не говори правды сыну своему, но никогда не сомневайся в правоте своего шефа. Если ты не пишешь на стенах подстрекательские слова, ты все равно не безвинен; знай, за тобой все равно много чего отыщется, и в один прекрасный день мы предъявим тебе счет. Вопрос вопросов: послушен ты нам или не очень? Если глаза твои видят такое, что высказывать неразумно, — закрой их. Избегай любви; улыбка — плохой советчик, она отвращает тебя от нас и подталкивает к пустому геройству. Наплюй на Бога: навредить тебе он все равно не способен, наказывать можем лишь мы. Подвергай цензуре даже гримасы свои: если ты пристально посмотришь на это здание, лицо твое надолго окаменеет. Если у тебя не получается уважать себя, отдай свою совесть сюда, под присмотр государства. Запертые на все замки подданные косятся друг на друга: а ты случаем не тамошний, не из того дома? Тот, кто не тамошний, смотрит за тамошним, тамошний — за нетамошним; так что все как бы тамошние.