Книга Соучастник - Дердь Конрад

«Вот вы, например, почему не выбрали более порядочное занятие? У вас что, специального образования нет?» — спрашивает жена молодого следователя, который выглядит побезобиднее. «Видите ли, работать с людьми — тоже очень интересно. Не будь я полицейским, я, может, никогда бы с вашим мужем не познакомился». «Пейте лучше свой кофе и не говорите чушь. Если вам интересно работать с людьми, идите в таксисты. И заработать можно, и пачкаться не надо». Молодой человек потерянно смотрит на свои манжеты. «Зря вы сердитесь: когда такой обыск проводишь, нельзя не извозиться». «Вы что, в самом деле совсем тупой, или притворяетесь? Я о душе вашей говорю». «О душе?» Моя жена, рассмеявшись, угощает его вчерашним печеньем. «А те обойдутся. Я и вам бы не предложила, если бы вы были умнее». Я подписываю протокол; они, плюс ко всему, конфискуют еще чемодан, чтобы сложить в него мои рукописи. Я снова разрешаю подполковнику позвонить домой, жене: «Не сердись, милая, дело затянулось. Нам еще в управление ехать, домой вовремя не попаду, сходи там в кино с мамой». Я слушаю его не без удовольствия. Такому ли немолодому, привыкшему к комфорту человеку заниматься охотой на врагов общества? Конечно, ему тоже приятен был бы некоторый успех, но я вполне могу предположить, что в итоге всей этой суеты родится не обвинительное заключение, а большой пшик. Может быть, его просто остановят сверху; очень даже может быть. Не удивлюсь, если к вечеру от его энтузиазма и следа не останется. Хотя я знаю, куда меня увезут, наша встреча для меня все-таки более неожиданна, чем для него, и потому я бдительнее. Досадно, что спать придется у них, у меня есть постель, на которой мне спится лучше, чем на нарах. Но мне начинает нравиться мысль, что у меня теперь появится, пускай вынужденное, свободное время: с этого часа мне некуда спешить. С этого часа у меня не будет другого дела, кроме как смотреть в угол кабинета следователя, даже не слыша его алчных вопросов.

36

Сжимая в кармане пистолет, подполковник шагает по коридору первым; хмуро прижимая к груди второй подбородок, он оглядывается назад. Я смотрю на его украшенную пером, немного легкомысленную шляпу: он вполне мог бы быть директором школы в маленьком городе или председателем местного охотничьего общества: пивную пену и жир ветчины у него на губах представить проще простого. Двое впереди, трое за мной — мы идем гуськом, я — с пустыми руками, мои конвойные — с чемоданами; основную часть моих рукописей они конфискуют и, возможно, сожгут, автора же лишь конфискуют, но не сожгут. Критиковать существующий порядок вещей можно, писали вчера в газете, если только критика является талантливой и честной; выходит, мой подполковник поставлен судить критику, за ушко да на солнышко вытягивая любую фразу, если в ней не хватает таланта и честности. «И куда это с таким почетным караулом?» — спрашивает мой весельчак сосед, отставной директор тюрьмы. «В полицию», — говорю я; лицо его увядает. «До свидания», — бормочет он механически. Знакомая девочка берет меня за руку: «Это хорошие дяди или плохие?» «С такой профессией хорошим быть трудно, — отвечаю я. — Вот сейчас нас с тобой заругают, что мы разговариваем». Маленький портняжка, попавшись навстречу на лестнице, бледнеет, но громко здоровается со мной и протягивает руку; раньше мы за руку на лестнице никогда не здоровались. Когда мы идем по двору, я поднимаю голову: жена стоит на галерее четвертого этажа, опираясь на перила; лицо ее кажется сейчас тверже, рот — уже. «Я тебя все равно вытащу, пусть хоть куда упрячут», — кричит она вслед мне. Я хочу купить сигарет, подполковник приводит меня в табачную лавку, какая-то дама передо мной неторопливо роется в журналах. «Выбирайте уже, что вам нужно», — теряет терпение подполковник; испуганная продавщица обслуживает меня без очереди. Из своей мастерской, набитой музыкальными часами, выходит на порог, с попугаем на черной шелковой шапочке, старик часовщик, роняет из глазницы лупу, висящую на шнурке: «Я только хочу сказать, господин Т., час гнева тоже пройдет когда-нибудь», — говорит он мне. Меня усаживают на заднее сиденье черного автомобиля, с одной стороны подполковник, с другой — оперативник. «Вам удобно, господин Т.?» Подполковник предельно предупредителен. «Пистолет ваш немного давит. Вы бы не переложили его в другой карман?» После некоторого колебания он выполняет просьбу. Все-таки исторический прогресс существует, констатирую я про себя в набирающей скорость машине.

37

В 56-м меня арестовали куда более грубо, хотя и изобретательно. Был прекрасный вечер начала зимы, я наслаждался тем, что все еще нахожусь на свободе; перед нашим домом, под каштаном, сквозь голые ветви которого светила луна, три девушки гладили на коленях по котенку и дразнили топтавшихся перед ними парней; ласково падал снег. В корчме, погрузившись в осторожное молчание, сидели мужчины, навалившись на столики с ножками из металлических трубок; невыносимое земное притяжение смягчала только самогонная сливовая палинка. Выйдя из дверей, я ответил едва державшемуся на ногах типу, который час, но он, упав рядом со мной, уцепился за локоть и, попутно, за карман. Я сначала решил, что он поскользнулся, потом меня взяло зло: «Эй, приятель, на ногах не стоишь, а в карман норовишь залезть?» Тут из-за дерева на меня рухнул его приятель; этот тоже тянулся к карману. «Вы что, бродяги, вдвоем работаете?» Я отшвырнул их, тогда на плечи мне прыгнул кто-то тяжелый и, схватив пятерней мои волосы, сунул руку во внутренний карман. «Нет у меня оружия», — крикнул я, поняв, наконец, кто они такие. Открылась дверца машины, меня затолкали на заднее сиденье и сели сверху; теплый полицейский зад придавил мне голову. Они перечисляли места, где я обедал в минувшие недели, с поганой усмешкой повторяли слова, которые я говорил жене: должно быть, крались позади, когда мы гуляли по набережной Дуная. Слезли они с меня лишь на бетонном дворе своего управления, а когда я сел, принялись справа и слева тыкать в меня кулаками; даже шофер и сидевший рядом с ним молодой человек, встав коленями на сиденье, норовили заехать мне по скуле. Собравшиеся вокруг машины оперативники через опущенное стекло тоже пытались меня стукнуть, но в суете это было непросто, они больше попадали друг другу по рукам. И монотонно обзывали меня подонком и бандитом. Потом их гэбэшный энтузиазм иссяк, и вместе с ним угас творческий пафос их языков и рук. В лифте, переводя дух, они спросили, есть ли у меня носовой платок: надо вытереть кровь на лбу. На четвертом этаже меня потащили сначала в туалет, к умывальнику: не годится показываться полковнику в таком виде, заметили они с некоторым упреком в голосе. В просторном угловом помещении, которое из-за ковров на полу, кресел и обилия книг походило на кабинет какого-нибудь интеллигента, меня встретил полковник, мой бывший однокурсник. «Привет. Ты арестован. За организацию заговора против государства». «Ты что, спятил?» «Кофе хочешь? Что это у тебя на лбу?» «Подручные твои отметились». Он устало покачал головой: куда денешься, с такими вот грубиянами приходится работать.

38

Сейчас шофер не останавливается перед подъездом с массивными дубовыми дверями, за которыми в кабинке сидит дежурный, рядом с ним на плечиках — большая казенная шуба. Если бы я был свидетелем или мелким подозреваемым, которого вечером нужно доставить домой, я бы вошел в эти двери, а оперативник предъявил бы дежурному мое удостоверение личности. До тех пор, пока этот документ у него, я человек неполноценный и уйти отсюда могу лишь в том случае, если он проводит меня до выхода и перед дежурным вернет его мне. Однако машина сворачивает к серым железным воротам, сигналит, в окошечке показываются чьи-то глаза, и — наверное, после нажатия кнопки — створки, с грохотом катясь по стальным рельсам, раздвигаются. Машина въезжает в глубокую подворотню и останавливается перед следующим препятствием; мы ждем, пока первые ворота с громом захлопнутся, а часовой проверит документы у сидящих в машине. Я и в камере буду слышать этот грохот железных ворот, гадая, хлеб привезли или нового арестованного, и посылая телепатическое ободрение новому товарищу по несчастью: пленники органов госбезопасности на всей земле — мои кровные братья. Открывается шлюз вторых ворот, и мы на бетонированном дворе, где нет ничего особенного. Кое-где — забытые кучки строительного мусора, кирпичные стены изнутри такие же ржаво-серые, как и снаружи. Перед кухней стоит грузовик, меня окружают люди в форме; в коридоре, что ведет в подвальное помещение, за пятнадцать лет никаких изменений: запах баланды, шелушащиеся стены, враждебная скука. Подполковник просит принести мне ужин, я получаю все, что положено находящемуся под стражей; но, если бы я попросил к макаронам с картошкой стакан вина, он бы подумал, что у меня помутнение рассудка: это как если бы свинья в откормочной потребовала шоколадный торт. Все мои права и обязанности перечислены в параграфах тюремного устава, этот рационально продуманный минимум наполняет меня знобким весельем, у меня кружится голова, когда я вспоминаю сказочную, немыслимую свободу людей, которые не арестованы. Дома я сейчас, не спрашивая ни у кого разрешения, пошел бы помочиться, мог бы позвать жену пойти погулять, позвонил бы приятелю, записал бы что-нибудь, что как раз пришло в голову. Подобно тому, как о здоровье вспоминаешь по-настоящему, когда тебя свалит болезнь, — так же и правовое роскошество обыкновенного гражданина ты начинаешь ценить лишь в камере.