Книга Дорогая буква Ю - Игорь Шестков

Не сразу поняла бабушка, что в Америка за такие вещи деньги дают… Обрадовалась, думала новую юбку купить и туфли, да не тут-то было.

Очень, очень горький рассказ обо всех нас.

…

Николай Брешко-Брешковский. «Принц и танцовщица».

Если у вас тяжело на душе, если все осточертело. Если неохота возиться с интернетом и омерзел телевизор, — почитайте роман Брешко-Брешковского. Легкая, достойная проза. На сорока страницах этого текста вы столкнетесь не только с принцем и танцовщицей, но и с «господами во фраке», «бараньими котлетками соус субиз», «голландскими и кубанскими сигарами», с «цирком Барбасана», с «торговцами живым товаром», с «метрдотелем с большим кожаным портсигаром», с «непристойно-громадными для мужчины бриллиантами», с «рубиновыми и желтыми ликерами», с «с цилиндром и тростью с золотым набалдашником», с «апельсиновой коркой, на которой поскользнулся жокей», с «сахарными красавчиками», с «губами утонченного европейца», с «с гунтером Галифе» (это лошадь), с «непрошенным, таинственным гостем», с «герцогом Язоном Родосским», с «колье из двадцати трех скарабеев», с «миллионом франков», с «ростбифами и бифштексами у Пикадилли», с «Луи Наполеоном», с «силуэтами двух неподвижных рабынь».

Достаточно? И мне тоже. Я заснул на семнадцатой странице.

…

Иван Бунин. «Un petit accident».

По-русски это название звучит так «Небольшое дорожное происшествие» или, приземленнее — «Небольшая авария».

Позволю себе процитировать эту словесную зарисовку размером с полстранички.

«Зимний, парижский закат, огромное панно неба в мутных мазках нежных разноцветных красок над дворцом Палаты, над Сеной, над бальной площадью Согласия. Вот эти краски блекнут, и уже тяжко чернеет дворец Палаты, сказочно встают за ним на алеющей мути силуэты дальних зданий и повсюду рассыпаются тонко и остро зеленеющие язычки газа в фисташковой туманности города, на сотни ладов непрерывно звучащего, поющего автомобилями, в разные стороны бегущими со своими огоньками в темнеющих сумерках. Вот и совсем стемнело и уже блещет серебристо-зеркальное сияние канделябров Площади, траурно льется в черной вышине грозовая игра невидимой башни Эйфеля и пылает в темноте над Бульварами грубое богатство реклам, огненный Вавилон небесных вывесок, то стеклянно струящихся, то кроваво вспыхивающих в этой черноте. И все множатся и множатся бегущие огни автомобилей, их разноголосно звучащего потока, — стройно правит чья-то незримая рука его оркестром. Но вот будто дрогнула эта рука, — близ Мадлен, какой-то затор, свистки, гудки, сдвигаясь, стесняется лавина машин, замедляющая бег целой части Парижа: кто-то тот, что еще успел затормозить в этой лавине свою быструю каретку, ярко и мягко освещенную внутри, лежит грудью на руле. Он в шелковом белом кашнэ, в матовом вечернем цилиндре. Молодое, пошло античное лицо его с закрытыми глазами уже похоже на маску».

Представляю, как нравится это импрессионистическое описание вечернего Парижа — поклонникам Бунина. Меня подобная проза не трогает, как давно уже не трогают картины импрессионистов. Мне не нравится слово «мутных». Или мазки «мутные» или мазки «нежных разноцветных красок». Потом эти мутные нежные разноцветные краски — еще и «блекнут». Далее появляется в тексте «алеющая муть», похоже вовсе не поблекшая. А затем и «тонко и остро зеленеющие язычки газа на фисташковой туманности города». Фисташковой — звучит конечно красиво, но… Мало того, город этот «поет автомобилями… бегущими со своими огоньками». А затем заблестело «серебристо-зеркальное сияние канделябров». Именно так в тексте «блещет …сияние». К тому же «траурно льется… грозовая игра… башни Эйфеля». И «пылает… грубое богатство», «огненный Вавилон… вывесок»… то «стеклянно струящихся», то «кроваво вспыхивающих». Потом случился затор… и вот уже «пошло античное лицо… похоже на маску».

Все это изящное, но чрезвычайно самонадеянное, упивающееся «алеющей мутью» и «траурно льющейся игрой», описание — устаревшая романтика, не больше, и интересовать может только людей, не читавших в юности Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме… и не видевших картин Моне, высосавшего из Парижа навсегда его «нежные разноцветные краски».

…

«В Альпах». И эту, вторую, короткую зарисовку Бунина я процитирую полностью.

«Влажная, теплая, темная ночь поздней осенью. Поздний час. Селенье в Верхних Альпах, совсем мертвое, давно спящее.

Автомобиль набирает скорость с горизонтально устремленными вперед дымчато-белесыми столпами. Освещаемые ими, мелькают вдоль шоссе кучки щебня, металлически-меловая хвоя чахлого ельника, потом какие-то заброшенные каменные хижины, за ними одинокий фонарь на маленькой площади, самоцветные глаза бессонной кошки, соскочившей с дороги, — и черная фигура размашисто шагающего, развевая подол рясы, молодого кюре в больших грубых башмаках… Шагает, длинный, слегка гнутый, склонив голову, одиноко неспящий во всей этой дикой горной глуши в столь поздний час, обреченный прожить в ней всю свою жизнь, — куда, зачем?

Площадь, фонтан, грустный фонарь — точно единственный во всем мире и неизвестно для чего светящий всю долгую осеннюю ночь.

Фасад каменной церковки. Старое обнаженное дерево возле фонтана, ворох опавшей, почерневшей, мокрой листвы под ним… За площадью опять тьма, дорога мимо убогого кладбища, кресты которого точно ловят раскинутыми руками световые полосы автомобиля».

И этот текст не приводит меня в экстаз. Фраза «Автомобиль набирает скорость с горизонтально устремленными вперед дымчато-белесыми столпами» — очевидно бессмысленна. Что это за «столпы» такие? Свет фар? Тогда это конуса, а не «столпы». И что это за конструкция — «металлически-меловая хвоя чахлого ельника»? Почему «металлически», почему «меловая»? Из-за «столпов» что ли?

Молодой кюре («слегка гнутый» как гвоздь), конечно, непонятно куда шагает в своих «больших грубых башмаках». И непонятно зачем. Он обречен прожить в «дикой горной глуши» всю свою жизнь… Как безапелляционно приговаривает русский писатель этого молодого человека к пожизненному заключению в глуши. А что, если у него связи в Ватикане? И блестящая церковная карьера впереди?

Фонарь, естественно, «грустный», светит, дуралей, «неизвестно для чего всю долгую осеннюю ночь». Такая, у него, у фонаря, функция — светить… Чтобы «гнутый» кюре нос не расквасил по пути к больному.

«Каменная церковка», «старое обнаженное дерево», «ворох опавшей листвы», «убогое кладбище», «кресты… ловят раскинутыми руками световые полосы автомобиля». Видимо все «столпы» они уже поймали.

…

«В такую ночь…»

Это третья зарисовка Бунина в антологии.

Он и чужая жена из Конотопа гуляют лунной ночью «по высоким обрывам над морем» и декларируют друг другу реплики Джессики и Лоренцо из «Венецианского купца» в чудесном переводе Петра Вейнберга. Хорошо написано, красиво. Но не Буниным. Вейнбергом. Бунин выпилил в этом тексте только рамочку.

И еще маленькое замечание — в последней фразе рассказа неправильно употреблены слова «приливы и отливы»: «Возвращались поздно, когда луна уже склонилась, золотая вода сумрачно светилась, волнуясь у берега внизу, и было так тихо, что слышны были ее медленные приливы и отливы».