Книга Фемида "особого совещания" - Иосиф Шадыро

не­выносимая, люди буквально задыхались в своих «купе». Все стали кричать и тре­бовать воды. «Вохры» (военизированная охрана) сначала злобно огрызались, но после долгой ругани все же дали воды. Состав тронулся...

Выгрузили в Алма-Ате и под усиленным конвоем повели в пересыльную тюрьму.

Нашу группу посадили в одну камеру. Это уже было хорошо, так как за время дороги мы познакомились, сблизились. Повезло и в том, что среди нас не было отпетых уголовников и блатной шпаны, которые обычно издевались над политическими, на что охрана закрывала глаза.

Через несколько дней я заболел. Медпункт действенной помощи не оказал. «Скорей бы в Тайшетлаг, там Величко Николай Семенович, он меня вылечит»,— думал я.

На пересылке в Алма-Ате нас держали с месяц. Я обессилел до крайности. Наконец поступила команда: «Всем собираться с вещами!».

Пройдя с километр, я почувствовал себя совсем плохо и упал. Позади колон­ны шла телега, которая везла наши вещи, и меня посадили на нее. Всю дорогу то терял сознание, то приходил в себя...

На станции погрузили в столыпинский вагон с решетками на двух окон­цах-люках. Все происходило словно в тяжелом сне. То же состояние было и на протяжении всего пути. Приходя в сознание, поддерживал себя лишь одной надеждой:

«Только бы дотянуть и встретить Величко...»

Тайшетлаг

Сколько ехали, не помню. Наконец, слышу кто-то тормошит: прибыли. Меня под руки вынесли из вагона. На станции положили на телегу и повезли на пересылку Тайшетлага. С вахты уже на носилках отнесли в барак, положили на нары. Опять забытье. Очнулся: возле меня два человека в белых халатах, один держит в своей руке мою. Отчетливо вижу лицо Николая Семеновича Величко, но ничего не могу сказать: сил нет. Вижу, как безнадежно кивает он головой. Наверное, он меня не узнал. Собрав остаток сил, я крикнул: «Величко!»...

Что происходило дальше, знаю лишь по его рассказам: меня кололи, запихивали в рот таблетки. Через некоторое время стало легче. Открыл глаза, а возле меня сидит Николай Семенович и плачет. Я тоже заплакал...

Вечером перенесли в палату Николая Семеновича. Он был главврачом пере­сыльного пункта Тайшетлага и мог распорядиться таким образом. Отныне уже хотя и медленно, дело пошло на поправку.

Написав Жене письмо, получил посылку. И какую! Лимоны, мандарины, жир, колбаса, сладости.

Лечение и более или менее нормальное питание поставили меня на ноги. До полного выздоровления Величко оставил работать санитаром в своей палате.

На пересылке очень многие умирали. За сутки по нескольку человек. Хоро­нили без гробов, в одной яме, зарывая землей. Страшно было представить, что я тоже был на волоске от смерти, и меня бы засыпали в одной из таких же безвестных ям.

Из ГУЛАГа (Главное управление лагерей) прибыла медицинская комиссия. Вместе с начальником нашего санотдела проверяли хозяйственное обслужива­ние, а также истории болезней на предмет годности к физическому труду. В моем формуляре пометили: «тяжелый физический труд». И это после такой изнури­тельной болезни... Ничего не мог сделать и Величко, он ведь и сам был «зэком», голос его для комиссии ничего не значил.

На второй день всем, кто комиссован на работы, нарядчик велел собраться с вещами на вахте. Я простился с Николаем Семеновичем, взял свой тощий узел с вещами и пошел на вахту. Здесь уже собралось много заключенных. Стали вы­зывать по формулярам, конвой производил обыск, на телеги грузили вещи. Путь предстоял тяжелый: 80 километров в глубь тайги пешком. Погода стояла осен­няя, холодная, шли дожди.

К вечеру на следующий день, с ночевкой в перевалочном бараке, дошли до места. Кругом тайга. Зона огорожена колючей проволокой в три ряда. Над воро­тами арка с надписью «Лагпункт № 1», а под ней на длинном щите лозунг: . «Только честным трудом вы можете искупить свою вину и вернуться в общество, из которого вы изъяты».

По команде «садись» все сели и стали ждать, когда начнут пускать в зону. Стали опять вызывать по формулярам: перепроверка. После нее начали пускать на территорию зоны. Кругом с палками в руках стояли коменданты лагеря. Приняв всю партию, повели через зону в самый угол, где размещалась большая палатка. В ней были сплошные двухъярусные нары, топились две буржуйки. Один из комендантов объявил, что выходить из палатки категорически запре­щается, при нужде — использовать парашу. Часа два спустя принесли ужин. Аппетит был зверский, и мы проглотили его в одну минуту. Усталые, полуголод­ные, но уже отогревшиеся, повалились на голые нары и моментально уснули.

Утром покормили тем же, что и вечером — овсяной баландой и кашей-овсянкой,— и повели по зоне мимо длинных деревянных бараков. Возле одного остано­вились, стали вызывать по фамилиям.

Войдя в барак, я увидел три стола, за которыми сидели довольно упитанные заключенные, из здешних «старожилов». Они записывали наши личные вещи, выдавали карточки, по которым нам следовало сдать свою одежду в каптерку и получить взамен лагерное обмундирование. Выдали бушлат, телогрейку, вален­ки, брюки ватные, шапку и пару белья. Все было изрядно поношено.

После переобмундирования нашу колонну разбили на группы. Меня вместе с другими четырьмя «зэками» нарядчик повел в барак № 1. Это был большой барак, с земляным полом и трехъярусными нарами. Он был почти пустой; кроме дневальных и освобожденных по болезни, все «старожилы» находились на работах. Дневальные стали рассказывать о зоне.

В лагере было 17 отрядов, примерно по тысяче з/к в каждом. В бараке по 500-600 человек. Есть отряд женщин — 2500 человек и даже отряд детей от 12 до 14 лет. Отдельный отряд составляли слабосильные — доходяги, которые не могли работать на лесоповале.

Хозобслуга в основном формировалась из уголовников, старавшихся угождать начальству и отмазаться от лесоповала. Малолетки от работы были освобождены. Они целыми днями играли в карты и галдели. Откормленные работники хозобслуги часто устраивали драки из-за женщин.

Подъем в лагере — в 6 часов, в 7 — развод. До развода необходимо получить «раздачку» — хлеб на бригаду. За ним посылали не менее 6 человек, в противном случае его могли отобрать блатные. На развод к вахте надо торопиться, иначе походит по спине комендантская палка.

Однажды вызывает меня нарядчик, пишет на клочке бумаги № 18762 и по­ясняет, что это мой лагерный номер, который я должен запомнить и называть при проверке. «Зэки» объяснили, что это порядковый номер. Значит, в списках Тайшетлага я был 18762-м. Всего же в это время у нас в лагере находилось около 20 тысяч заключенных.

Самая ходовая поговорка в лагере: «Кто слабый, тот загнется, кто сильный, тот вернется, а может быть,