Книга Георгий Иванов - Вадим Крейд

Рядом с другими изданными в Париже сборниками (Ладинского, Кнорринг, Ю. Мандельштама, Поплавского, Смоленского и Штейгера) «Розы» выделялись совершенством и глубиной, а в их авторе названные молодые поэты видели мэтра и себя с ним не равняли. Все они по своим темам и тональности близки Георгию Иванову и кое в чем от него зависят, все имеют прямое отношение если не к «парижской ноте», то к русской парижской поэзии, нашедшей классическое выражение именно в «Розах».

Вглядываясь в панораму эмигрантской поэзии тех дней, можно видеть, что «Розы» заранее были обречены на успех, оказавшись книгой и долгожданной и неожиданной. Восприятие «Роз» как сборника недавних, самых последних стихотворений Георгия Иванова основано было более на современном звучании этой книги, чем на действительной хронологии. В сборнике датированы не все стихи, а лишь те, что написаны в 1930 году. Но «Розы» не явились результатом какого-нибудь короткого плодотворного периода, какой-то «болдинской осени», они создавались в течение девяти лет, с 1922-го по 1930-й. Единство же «Розам» придано в ходе продуманного отбора.

Говорили также о длительном перерыве между «Садами» и «Розами». На самом деле перерыва не было, но в течение этих девяти эмигрантских лет многое изменилось во взглядах самого Георгия Иванова. До издания «Роз» мало кто заметил обретение нового голоса и смысла в стихах Г. Иванова. Судить по отдельным газетным и журнальным публикациям двадцатых годов было трудно. И только сравнительно небольшой круг членов Союза молодых поэтов мог что-то сказать о новой ноте в творчестве Георгия Иванова. В мае 1926 года он читал свои стихи последних лет в этом Союзе. «Едва ли не впервые на вечере, — писал об этом чтении Адамович, – можно было дать себе отчет, есть ли в новых стихах Иванова что-либо действительно новое. В новых стихах несомненна большая стилистическая простота и расширение тем. Остался ограниченным выбор образов. Осталась прежняя природная безошибочность звуков, т. е. звуковая оправданность каждой строчки, наличие в каждой строчке стиха — свойство исключительно присущее Георгию Иванову. Осталась, наконец, меланхолия. Настроившись холодно и критически, со многим в этой поэзии не соглашаешься… Но доверчиво к ней прислушиваясь, эти придирки забываешь… В этой поэзии все даровано Божьей милостью».

В чем же состояла эта обретенная стилистическая простота? Книгу отличают непретенциозность, художественный минимализм, аскетичность средств. Формальные элементы — тоже в согласии с этой эстетической простотой, приглушенностью тембра, отрешенностью от несущественного. Книга не делится на разделы, как это совсем недавно было свойственно книгам поэтов. Ни одно стихотворение не имеет названия или эпиграфа. Включены только короткие стихотворения, самое длинное — 20 строк. Все рифмы просты, многие из них нарочито бедны, много глагольных рифм, а также таких, какие даже в начале XIX века считались неоригинальными. Во всем сборнике решительно нет ни одной рифмы, которая привлекла бы к себе внимание особой полнозвучностью, неожиданностью, редкостью. У мастера стиха, каким был Г. Иванов, эта добровольная бедность берет на себя важную художественную функцию. Легко заметить, как мало в книге метафор и как много слов употребляется в прямом, а не в переносном, не в образном их значении.

Стихи книги воспринимались «как одно целое, как одно слово», писал критик Петр Бицилли. Георгий Иванов создал особый поэтический мир, какого никогда прежде не было в русской поэзии. Его краски холодеющие, сумрачные, безнадежные, томные, нежные, если использовать эпитеты «Роз». В этом мире под ледяными розоватыми звездами или в косых лучах холодного солнца, в легком торжественном воздухе чувствуется какая-то смутная дрожь и слышится дальнее пение. Вечером, глядя на черные ветки лип или на линию бесконечных лесов на горизонте, слышишь смутную, чудную музыку, видишь «небо, слегка декадентское, в бледно-зеленом огне». В томном сумраке вдруг слышится блаженный шорох, напоминающий о нежной весне и вечной любви. В этом печальном прекрасном мире нас не покидает мысль о смерти, но все-таки в этом мире проносится широкое упоительное веяние — как отсвет неземного сияния или как отзвук дальней эоловой арфы.

Многие стихотворения «Роз» ранее уже публиковались. Некоторые в берлинском «Цехе поэтов» и в брюссельском «Благонамеренном», большинство же в парижских газетах и журналах: в «Современных записках», «Новом доме», «Новом корабле», «Числах», «Последних новостях», «Днях», «Звене». Стихи, составившие «Розы», мимо читательского внимания не прошли, и тот, кто был к стихам чуток, заметил их особенную тональность. «Сила и размах очевидны в сборнике "Розы"», — сказал Юрий Иваск, сравнивая книгу с предшествующими сборниками Георгия Иванова. «Размах» — как раз то качество, о котором Блок говорил молодому Г. Иванову: «Раскачнитесь шире на качелях жизни». Даже в лучших стихах «Садов», гармоничных, мелодичных, благозвучных, мы не найдем такой широкой амплитуды. Отчаяние, отречение, убежденность, вызов впервые появляются в «Розах», например в стихотворении 1930 года:

Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря, Только звезды ледяные, Только миллионы лет.

Хорошо – что никого, Хорошо – что ничего, Так черно и так мертво, Что мертвее быть не может И чернее не бывать,

Что никто нам не поможет И не надо помогать.

(«Хорошо, что нет Царя…»)

«Помню ошеломляющее впечатление, — писал современник, – Здесь не только злая ирония, а будто блоковский ветер пронесся… Разгромлено все, но упиваешься этими ветреными хлещущими хореями. Стало пусто, но нет иллюзий, нет лжи, есть свобода и пустота… Георгий Иванов освобождает многих не только от романтических иллюзий, но и от чаяний создателя этой музыки — Блока».

Роман Гуль, живший тогда в Париже, обедал в дешевых ресторанах, где завсегдатаями были шоферы, вчерашние кадровые офицеры — «тот русско-шоферский мир, который,пия, шел ко дну». «Хорошо — что никого, / Хорошо — что ничего…». Строфы Георгия Иванова, рассказывал Гуль, словно были списаны с натуры в этих шоферских бистро. Самое раннее стихотворение «Роз» написано в 1922-м, самые поздние – в 1930-м. Не особенно частое появление стихов Георгия Иванова в парижской печати (менее частое, чем его же проза) воспринималось как достойная обсуждения новость. Конечно, в сравнительно узком кругу. Недаром, когда вышли «Розы», он дал в «Числа» статью «Без читателя». В нормальных условиях, писал он, у каждой писательской группы есть свой читатель. Но в эмиграции с этой роскошью покончено. Российский интеллигент был самым чутким, самым благодарным читателем в мире. А теперь зарубежная литература старается быть похожей на усталого, борющегося за выживание эмигранта. «Все подымающееся над уровнем “художественного чтения” в область духовных, религиозных, общественных исканий… осуждается как вредная и ненужная “декадентщина”… Пафос эмигрантской литературы — прежде всего пафос здравого смысла, а тому, кто им одержим, все равно ничего не объяснить».