Книга Георгий Иванов - Вадим Крейд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В своем взгляде на «Числа» Ходасевич оставался непоколебим. Считаться с журналом не собирался, делал исключение лишь для своего всегдашнего оппонента — Адамовича. После того как «Числа» в 1934 закрылись, он просмотрел комплект журнала, все девять книжек, и нашел достойными похвалы одни только «Комментарии» Адамовича. Саркастическая манера прикрывать язвительность преувеличенными похвалами (в иных случаях искренними), как это видим в статье Георгия Иванова, была не чужда и Ходасевичу. Это провоцировало на «взаимность».
Но в конце жизни, уже далекий от своего молодого полемического задора, Георгий Иванов отношение к Ходасевичу переменил. Не к критику и мемуаристу, а что важнее – к Ходасевичу-поэту. Раньше у Г. Иванова не было предопределенной параллельности их творчества, каким оно намечалось уже в молодости и каким выявилось в итоге. У Ходасевича в «Счастливом домике», втором его сборнике, ведущие мотивы – ретроспективность, эстетизм, поэзия уютного обжитого космоса. В «Вереске», который Г. Иванов считал своей «второй книгой стихов», – те же темы и мотивы («Любовь, веселье и уют»).
Что думал, что говорил Георгий Иванов о Владиславе Ходасевиче в пятидесятые годы? «Да, считаю Ходасевича очень замечательным поэтом. Ему повредил под конец жизни успех — он стал распространяться в длину и заноситься в риторику изнутри. Вершина в этом смысле была знаменитая баллада — "идет безрукий в синема". Обманчивый "блеск", пустое мастерство — казалось, на первый взгляд, никто ничего так хорошо не писал: летит ввысь, а на самом деле не ввысь, а под горку. Он был, до включая, конечно, "Путем зерна", Удивительнейшим Явлением , по-моему, недалеко от Боратынского, и потом вдруг свихнулся в "Европейскую ночь". (Уж и само название разит ходулями и самолюбованием.) Я очень грешен перед Ходасевичем — мы с ним литературно "враждовали". Вы вот никак не могли знать мою статью "В защиту Ходасевича" в "Последних новостях" – ужасающую статью, когда он был в зените славы, а я его резанул по горлышку. Для меня это была "игра" — только этим, увы, всю жизнь и занимался — а для него удар, после которого он, собственно, уже и не поднялся. Теперь очень об этом жалею. Незадолго до его смерти мы помирились, но я ничего так и не исправил. И вряд ли когда-нибудь исправлю. Жалею».
Журнал устраивал литературные вечера под председательством Георгия Иванова. Они так и назывались — «Вечера "Чисел"». Выступления Г. Иванова не записывались, известно о них не много. Один из таких интересно задуманных вечеров с участием в прениях Г. Иванова прошел в Зале Дебюсси 11 мая 1930 года. Посвящен он был русским поэтам, по выбору самих докладчиков. Адамович говорил о Тютчеве, Оцуп — о Некрасове, Мережковский — о Лермонтове. Темой Г. Иванова был Пушкин в современном прочтении. Пушкин для него — поэт «таинственный». Тайна и поэзия неразлучны, где нет первой, нет и второй. Академический культ Пушкина замутил эту таинственность. Великим поэтом пользуются как дубиной, чтобы избивать своих противников, и делают это те, кто сами вполне лишены пушкинского духа.
Не только сами «Числа» устраивали свои вечера. О журнале прошли дебаты в объединении «Кочевье». Другой посвященный «Числам» вечер с участием Георгия Иванова состоялся 28 октября 1930 года в Союзе молодых поэтов. «Числам» шел только первый год, и они находились на подъеме. Среди эмигрантской бедности журнал родился под счастливой звездой и все годы своего недолгого века продержался на достойном культурном уровне.
13 ноября 1930 года Георгий Иванов участвовал в устной газете «Блок в русской литературе». Марина Цветаева читала свои «Стихи Блоку» Адамович говорил о постоянном стремлении Блока оправдать эстетику этикой, что ставило его в исключительное положение среди своих выдающихся современников. Николай Оцуп, редактор «Чисел», говорил о том, что у Блока было исконное русское стремление как можно лучше послужить своему народу, в Блоке была редкостная жертвенность. Стихи настоящих поэтов, сказал Георгий Иванов, неотделимы от своего первоисточника, то есть неотделимы от личности. Если мы полюбили какие-то стихи, значит, полюбили и того, кто создал их. Блок был человек исключительной душевной чистоты. Он и любая низость – исключающие друг друга понятия. Но он, как и все, совершал ошибки, не говоря уже о его кощунственных «Двенадцати». Как же совместить «Двенадцать» с исключительной нравственной чистотой их автора? Ответ в том, что «Двенадцать», как и все другие его стихи, были написаны во имя добра и света, но обернулись страшной ошибкой, которую он осознал и поплатился за нее жизнью.
Первый, кто назвал Георгия Иванова «первым поэтом эмиграции», был Юрий Константинович Терапиано. Те же слова в свой адрес Г. Иванов вскоре услышал из уст Зинаиды Гиппиус. Сказано это было после ее знакомства с «Розами». Еще до выхода сборника Мережковский заметил: «Георгий Иванов – настоящий поэт. Из двух — Ходасевич и Иванов – он подлинней». Слава Ходасевича-поэта находилась в зените и нужны были непредвзятость и независимость суждений, чтобы во всеуслышание сделать такой вывод. Ведь сам Мережковский когда-то назвал Ходасевича в газете «Возрождение» эмигрантским Блоком, Арионом русской поэзии. Но тогда Мережковский был знаком лишь с малой частью того, что включено в ивановские «Розы», которые вышли в 1931году.
Сборник стал событием. Он сразу же разошелся — факт редчайший для эмигрантской поэтической книги. Для сравнения: самая совершенная книга Ходасевича «Собрание стихов» (1927) была распродана лишь через двадцать лет. Терапиано писал о «Розах» как о лучшей книге не только эмигрантской, но и всей русской поэзии 1930-х годов. Сборнику изначально было предназначено привлечь к себе внимание. Он появился в пору расцвета эмигрантской литературы, на его пике и вышел в свет в Париже, культурном центре всего русского зарубежья. Более или менее одновременно вышли в эмигрантских издательствах книги Константина Бальмонта, Антонина Ладинского, Юрия Мандельштама, Бориса Поплавского, Владимира Смоленского, В. Ропшина (Бориса Савинкова), Владимира Жаботинского, Ирины Кнорринг и Анатолия Штейгера. Упоминаю здесь авторов всех сколько-нибудь значительных парижских поэтических книг 1930-1931 годов.
К перечню можно добавить несколько сборников, изданных в других городах, где жило много русских: «Классические розы» Игоря Северянина и «Румяная книжка» Саши Черного (который тогда уже подписывался А.Черный) вышли в Белграде, «Без России» Арсения Несмелова – в Харбине, «Возвращение Чорба» В. Сирина — в Берлине. Этими книгами практически исчерпывался литературно-поэтический фон того года и предшествующего ему, когда появились «Розы». Северянин и Бальмонт уже не отвечали вкусам молодого поколения эмиграции — людей, родившихся в 1890-е и 1900-е годы. Жаботинский и Ропшин воспринимались не как профессиональные поэты, а как крупные деятели и в поэзии случайные гости. Саша Черный в эмиграции много писал для детского чтения, такова и его «Румяная книжка». В Сирине (Набокове) к тому времени уже видели значительного прозаика, и его поэзия воспринималась как стихи прозаика, а Зинаида Гиппиус в печати советовала ему никогда не писать стихов. Талантливый Арсений Несмелов жил в далеком Харбине, и поэзия русского Китая для живших в Европе эмигрантов оставалась неизвестной.