Книга Кругами рая - Николай Крыщук

– Да почему же?

– Ну как же? Я думала, она всю меня любила, буквально всю, можно сказать, души во мне не чает, а ей, оказывается, пальто мое не нравилось.

– Значит, музыка прошла мимо?

– Ни в коем случае! – засмеялась Таня. – На следующий же день бабушка купила мне новое пальто.

– И тут «Школа беглости», Майкапар, «Бирюльки»…

– Да всё, всё! И Майкапар, и Лешгорн, и картавые гаммы… А с языками как-то само собой вышло. Бабушка хорошо знала французский, мама – немецкий, так и пошло. На мою долю остался английский, это уже было легко.

– Кто ваша мама?

– Мама всю жизнь проработала в издательстве корректором. А сейчас почти ослепла и ноги не ходят – бедненькая, в общем. Я ей всякий день приношу новые цветы. Сегодня вот эти принесу. Бывает, что просто сама покупаю, но мама обязательно спросит строго: «От кого?» Она у нас главная. И сегодня наверняка спросит.

ГМ подмывало спросить: «И что вы ей ответите?» – но он удержался и только продолжал смотреть на белые гиацинты, которые через несколько минут перейдут к строгой Таниной маме.

Он подумал, что давно не был на могиле мамы и давно не приносил ей цветы.

Мама знала это про него, как в воду глядела и, может быть, заранее готовила себя к такому еще одиночеству Шутила. И почему так естественно даются подарки женщинам и так редко доносят те же цветы до могил? Может быть, мы боимся лишний раз посмотреть в глаза умершим?

– Моя мама была другой, – сказал он. – Она была верующей, правда, с утратами ей это не помогало смиряться. Об отце тосковала даже и через полвека. Отчаивалась, когда стала терять зрение. Иногда по-детски капризно просила принести кусочек копченой скумбрии, сварить свежие щи, а на Рождество сделать студень. Тут и ритуал, и тоска по прежнему распорядку, за который она когда-то отвечала, и собственно вкус к жизни, который поддерживала хоть так, с помощью вкуса любимой или правильной еды. Потому что и постилась жестко. Это неправда, что старики превращаются в растения, в овощ, как теперь говорят. В старости много особым образом налаженных связей и необыкновенно тонкая чувствительность, я уверен. Но вот, например, то соображение, что до нашей судьбы, в сущности, никому нет дела, не смогло бы маму даже огорчить, она бы этого просто не поняла. Верила, что мы под присмотром.

ГМ разговорился, и от этого ему стало легко. Оказывается, он давно никому не рассказывал о своей матери. Повода не было? Или слушателя?

– Ей самой до всего и до всех было дело. В этом было и христианское, конечно, но еще больше крестьянское: от привычки к поклонам, защемленности, тревоги. Все и всё было важнее, чем она сама: артист, генерал, покойник. Гость важнее своего, телефонный звонок – важнее гостя (гость – здесь, а в звонке ведь неизвестно что, может быть, беда). Ребенок, чьи-то слезы, чей-то грипп, измена у соседей или импорт радиоактивных отходов. Она их называла «летучими материалами». А при всем этом отчаянии, тоске, капризах, любопытстве была очень терпелива и терпима. И как-то у нее это уживалось еще с наблюдательностью и юмором. Когда была моложе, мы вместе с ней этим развлекались, называлось это «наводить сатиру на человечество». Перед смертью говорила: «На могиле пусть внизу будет гладко. Посадишь цветы, а приехать забудешь – мне от людей будет стыдно». Ну и вот, с осени я у нее еще ни разу не был. Цветник, наверное, зарос. Плохой сын.

– Вы не можете быть плохим сыном, – внезапно горячо и категорично (это ГМ уже за ней приметил) возразила Таня. – Совершенно исключено! Глупость какая. Вы замечательный сын! Я хочу вместе с вами поехать к вашей маме. Мы поедем вместе?

Они снова были у Таниной парадной.

– Будем прощаться, – сказал он искусственно ровным голосом и тут же увидел, что Таня в прежнем полете, и заготовила что-то сказать, и дрожит не от холода. Веки ее порываются подняться, на лице проступили тонкие капиллярные ниточки. Ему захотелось обнять ее, погладить волосы.

– А любовь? – едва слышно прошептала Таня.

– Что – любовь? – переспросил ГМ.

– Любовь – тоже виртуальная реальность?

ГМ молчал. Да никто и не ждал от него ответа. Все философы и поэты смотрели, вероятно, в этот момент на него с лабораторным любопытством, и никто не предлагал помощи.

– Не знаю, что нам покажут завтра, а сейчас я хочу так!

Таня встала на носки, порывисто обняла Григория

Михайловича, так что гиацинты оказались у его щеки, и прижалась губами к его губам. Целоваться она умела. Даже застигнутый врасплох, ГМ поневоле стал отвечать ей, руки приладились к ее плечам, и он подумал, что вот как можно, оказывается, от всего избавиться и улететь, что в данном случае было бы одно и то же.

Вдруг губы Тани замерли и ослабли. Она сначала повисла на нем, потом слегка оттолкнула, продолжая смотреть в ту часть улицы, к которой ГМ стоял спиной. Григорий Михайлович резко повернулся и увидел убегающего Алешу.

Они с Таней молча посмотрели друг на друга. ГМ уже все понял.

– Это он?

Таня кивнула.

– От которого улетают птицы?

– Не надо вам так про него говорить, – тихо сказала Таня. – Вообще ничего не случилось. Я сама во всем разберусь.

Она ведь не знает моей фамилии, только теперь догадался ГМ. А псевдоним? Какие же подозрения у нее мог вызвать псевдоним? Косте лучше знать, кто людям интересен – профессор университета или писатель.

– Я сама разберусь, – снова повторила Таня. – Все будет хорошо.

– Не уверен, – сказал старик. – Алеша – мой сын.

Глава тридцать первая

ГМ РАЗМЫШЛЯЕТ О СЛУЧИВШЕМСЯ, И ЕМУ СТАНОВИТСЯ ПОНЯТНО, ЧТО НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО, ИГРАЕТ БОГ В КОСТИ ИЛИ НЕ ИГРАЕТ, ВЫХОДА НЕТ

Машины ехали в обе стороны с горящими фарами – бельмами сумасшедших. Серая ночь вдруг заполнилась только ими. Они мчались навстречу ГМ, обгоняли, метались, ослепляли, потом исчезали и снова возникали, въезжая в него с хохотом, и глаза уже изнутри были ослеплены их светом. От сизого дыма стало трудно дышать. ГМ полез было в карман за таблеткой, раздумал, затем снова начал шарить в кармане. Ему вспомнилась Дуня, вернее, это было усилие вспомнить. Вспомнить не получилось. Попытался повторить еще раз, результат тот же. Какой-то запрещенный прием организма: образ Дуни исчез, стерся. Он попросил хотя бы голоса, и какой-то голос действительно стал пробиваться, но в нем была чужая хрипотца, неестественные фиоритуры, чужие интонации, понять было нельзя, точно ли это Дунин голос.

Так бывало: какое-то окошечко вдруг затуманивалось, нужно было усилие, чтобы его протереть. Но сейчас другое. Он вдруг испугался. Был порыв тут же позвонить, однако мобильниками они с женой не обзавелись, телефонными картами он не пользовался, да и на всем пространстве улицы не видно было ни одного автомата. Надо ехать.

При этом ГМ не мог двинуться с места. Это была паника, но тихая, охватившая все внутри и едва ли видимая со стороны. Он как будто только теперь осознал, что остался без жены и сына, без студентов и университета, в который пришел когда-то как в родной дом. Звучит надрывно, подумал он, но, правда, зачем ему завтра просыпаться?