Книга Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Она могла распространять вокруг себя такой холод, что окружающие буквально мерзли и ежились. Или так могла не замечать людей, что они сами теряли себя и им начинало казаться, что уже нет их, пожалуй, на свете — растворились, рассеялись, испарились. Но стоило Юлии приветливо глянуть на человека, улыбнуться ему, заговорить с ним пусть даже насмешливо, но не презрительно, строго, но не сурово, — человек этот будто набухал от радости, расцветал от счастья и плодоносил желанием услужить Юлии, отблагодарить ее за внимание, за расположение к себе.

Не было в Риме более скрытного человека, чем Юлия. И не было более искренней женщины. Так, во всяком случае, утверждал Тиберий Семпроний Гракх. А Феникс потом многократно повторял за ним, цитируя его изречения:

«Якобы добрые и честные люди лишь прикидываются, что они добрые и честные. А Юлия не прикидывается».

«То, что она скрывает, — это ее искренность».

«В мире, утонувшем во лжи, она единственно правдивая»…

Но я, похоже, слишком забежал вперед…

XV. — После второго разговора с Юлией, — продолжал Вардий, — Феникса стало бросать то в жар, то в холод. Увидев ее, он теперь то бледнел, то краснел; нежные щеки его то вспыхивали и рдели смущенным румянцем, то, будто от страха, теряли окраску и становились безжизненными, как у гипсовой маски. При этом, как он сам признавался, у его побледнения и покраснения не было решительно никакой причинно-следственной связи. Он бледнел и краснел без всякого внешнего повода. Гракх и Полла недоумевали и спрашивали: «Ты что такой бледный — ночью не спал?» или: «У тебя не жар ли — почему ты такой пунцовый?». А Юлия вовсе на него не глядела, словно не видела.

Он же то боялся поднять на нее глаза, то смотрел ей вслед остановившимся взглядом, и когда она скрывалась за дверью или фигура ее исчезала за поворотом улицы, долго еще смотрел и не мог оторваться, остолбенелый и очарованный — нет, не Юлией, а какой-то внутренней, неведомой силой… У Аполлония в его «Аргонавтике» похожие чувства испытывает Медея:

Искоса, скрыв глаза под светлым платком, дочь Ээта

Вслед глядела ему, свое сердце болью сжигая.

Мысль ее, сну подобно, за ним неслась неприметно…

Он уже наизусть знал Аполлония… Но боли в нем еще не было — только оторопь, жар или холод на щеках…

Эти остолбенения накатывались на него, как приступы. У Аполлония они тоже описаны:

Сил не хватало колени вперед иль назад передвинуть.

Обе застыли ступни…

Феба стала над ним подсмеиваться, обзывая «окаменевшим дубком», «барабулькой в обмороке». Полла однажды пожаловалась на него Гракху: дескать, бдительность и расторопность утрачивает. Гракх ласково предложил Фениксу отдохнуть и некоторое время не участвовать в жертвоприношениях. Но тот с жаром принялся доказывать, что ничуть не устал, и клялся, что больше остолбенения не повторятся.

Без Гракха он не мог представить существования. Да, именно без него, Семпрония! Он мне говорил: «Я должен каждый день быть рядом с ним! Он без меня пропадет! С ним что-нибудь страшное случится! Я чувствую!»…

Остолбенения действительно прекратились. Феникс теперь постоянно пребывал как бы в лихорадке. И в его речи вдохновенное красноречие соседствовало с убогим косноязычием… Представляешь? То соловьем заливается, то квакает, как придавленная ногой лягушка…

XVI. — Третий разговор случился за несколько дней до апрельских Цереалий, — продолжал Гней Эдий. — По случаю примирения Эгнации Флакциллы с Аргорией Максимиллой была устроена прогулка по правому берегу Тибра, в садах Юлия Цезаря. Были приглашены шесть мужчин — Гракх, Феникс, Криспин, Сципион, Пульхр и Секст Помпей — и было шесть женщин: Эгнация, Аргория, Полла Аргентария, Феба, Юлия и еще одна юная, но уже замужняя госпожа, которую разрешили привести с собой Сексту Помпею.

К садам Помпея, откуда начиналось движение, Аппий Клавдий Пульхр приехал в изящной четырехколесной коляске, запряженной двумя серыми мулами; Корнелий Сципион прибыл в закрытых носилках; в открытой просторной лектике доставили Юлию, Фебу и трех Юлиных наперсниц. Помпей со своей дамой приехал на реде. Остальные пришли пешком.

Гуляли сначала тесной компанией, сплотившись вокруг Юлии. Но когда добрались до южного Яникула и вступили в Цезаревы сады, Гракх и Полла куда-то исчезли. А следом за ними компания утратила Корнелия Сципиона и Аргорию Максимиллу.

Тут Юлия остановилась и вопросила: где Полла? мы ее потеряли? Криспин и Помпей тотчас откликнулись: должно быть, отстали, сейчас пойдем и отыщем. Но Юлия возразила: «Нет, идите вперед и развлекайте беседой оставшихся женщин. А я сама отыщу. Я знаю, где они спрятались с Гракхом». «Одну мы тебя не отпустим», — торжественно объявил Аппий Пульхр. «А я одна не пойду. Вот он меня проводит», — сказала Юлия и, вытянув пухлую руку, указала на Феникса.

Всё было заранее спланировано. В укромном месте на западном склоне Яникула — компании было велено двигаться дальше на юг — возле закрытых носилок, заранее туда доставленных, Юлию поджидали исчезнувшие Полла и Гракх. Феникс назначен был провожатым. Фебе было поручено следить за продвижением компании по саду и не допускать их к укромному месту.

Стало быть, Юлия и Феникс от компании отделились и двинулись вспять, на север, дабы, скрывшись из виду, повернуть на запад.

И некоторое время шли молча: Юлия — впереди, Феникс — чуть сзади; так ходят египетские женщины, боясь наступить на тень мужа.

Юлия заговорила неожиданно. Не останавливаясь, спросила:

«А Медея любила своего отца?»

Феникс вздрогнул от звука ее голоса, остановился и как бы одеревенел. Так что Юлии тоже пришлось остановиться.

«Медея любила отца?» — повторила она свой вопрос.

Феникс в ответ лишь беззвучно шевелил губами, остолбенело глядя на спутницу.

«Ты слышал, о чем я спросила?»

Феникс потупил взгляд и забормотал нечто совсем неразборчивое. Но постепенно слова стали складываться в неуклюжие фразы. Он говорил:

«Все… У Аполлония. И Еврипид… Все говорят: безумие… Все признаки на лице. Смотрит в землю. Друзей не слушает. Мечется или обмирает… Она сама чувствовала, что ум ее как бы рушится. Страсти командуют. Разум твердит одно, а она хочет другого. И ничего поделать с собой не может… Потому что любовь и над чувствами ее тиранствует. Она заставляет ее желать того, что она сама не хочет… Всё покоряет Любовь, и мы покоримся Любови! — У Вергилия это прекрасно сказано… Медея уже не принадлежит себе. Бог величайший во мне!..»

Феникс с трудом говорил. А Юлия слушала его со строгим, но терпеливым вниманием, не перебивая и не выказывая ни малейших признаков неудовольствия.

И лишь когда Феникс замолк и снова окоченел, Юлия презрительно улыбнулась и почти ласково заговорила:

«Хорошо: якобы безумная любовь, ум рушится, страсти господствуют. Но разве любовь к отцу — не любовь? Разве любовь к родине — не страсть? „Бог величайший“!.. Но разве Мать Земля не древнейшая из богинь?.. Как можно было предать своего царственного отца ради какого-то смазливого греческого варвара? Как можно было…»