Книга Бедный попугай, или Юность Пилата. Трудный вторник - Юрий Вяземский

Вардий снова покачал головой, на этот раз укоризненно улыбаясь. И продолжал:

XIII. — Он ее часто теперь видел, потому что участвовал в каждом свидании, став неизменным спутником Гракха, подобно тому, как Полла Аргентария была спутницей Юлии. Какие конспиративные поручения он выполнял и какими сторожевыми функциями был наделен, мне неизвестно. Но знаю, что Юлия ему теперь всегда ласково улыбалась.

А незадолго до апрельских календ между Фениксом и «Госпожой» состоялся второй разговор.

Гракх с Поллой прогуливались по Велабру, чтобы сначала привлечь к себе внимание, а затем уединиться в одном из домов Семпрония. Феникс же в этом доме поджидал Юлию, которая должна была прийти туда какими-то закоулками и войти с заднего входа.

Юлия вошла в сопровождении Фебы. И тотчас велела своей служанке идти готовить постель. А Фениксу, вопреки обыкновению, не только не улыбнулась, но посмотрела на него с прищуренным раздражением. Феникс покорно склонил голову и собирался ретироваться в прихожую. Но Юлия вдруг спросила, причем голос у нее был одновременно насмешливым и ласковым:

«А зачем ты, поэт, выбрал Медею своей героиней? Она ведь, как я узнала, совершила чудовищное преступление — убила своих детей. И твой Еврипид со своей трагедией провалился».

Фениксу пришлось отвечать, и он отвечал поначалу сбивчиво:

«Да, провалился… Но Медея своих детей от Язона впервые убила только у Еврипида. До него была другая традиция. Детей убивала толпа коринфян, которая мстила за смерть Креонта и Креусы, царя и царевны… Еврипид традицию нарушил… Но, думаю, не только поэтому проиграл. Он, например, совершенно не показал любви Медеи. Только месть и злобу изобразил…»

«А ты что хочешь изобразить?» — спросила Юлия.

«Я хочу написать о другой Медее. Той, которая встретила Язона в Колхиде. Она еще никого не успела убить и убивать не собиралась. Но увидела Язона, вспыхнула и… влюбилась… Я эту любовь хочу… исследовать».

«А как она выглядела? Та, которая еще не успела убить?» — спросила Юлия, презрительно глядя на Феникса, но голосом почти нежным.

«У Аполлония она русая».

«Я, кажется, не с Аполлонием разговариваю. Я тебя спрашиваю о твоей Медее», — сказала Юлия.

«Моя Медея — огненно-рыжая, — не поднимая глаз, ответил Феникс и тихо прибавил: — Как ты, госпожа…».

Юлия приветливо улыбнулась, но дальше заговорила голосом сердитым и раздраженным:

«А что ты, поэт, собираешься исследовать? У Аполлония ясно сказано: Гера и Афина отправились к Афродите, та уговорила своего сыночка Эрота выстрелить в Медею… Боги решили и заставили. Это — не любовь. Это — судьба».

«Да, у Аполлония так… Но я, может быть, вообще обойдусь без богов. Неужели Язон, увлекший за собой столько героев — и среди них самого Геркулеса, — неужели этот бесстрашный воин, рискнувший плыть на край света и взявший на себя совершенно невыполнимую задачу, неужели он сам по себе не заслуживал любви? Или хотя бы жалости — к своей юности, к своему мужеству?»

Как это с ним теперь нередко случалось, Феникс от косноязычия быстро переходил к красноречию и в обратную сторону.

«Жалости к мужеству?.. О чем ты, поэт?» — спросила Юлия.

«О том, что Медея представила, как он нелепо и страшно погибнет, пожалела его и решила спасти».

«Но разве жалость может вызвать любовь?» — спросила Юлия.

«В настоящей женщине — может! А Медея была великой женщиной!» — взволнованно воскликнул Феникс и впервые посмотрел в лицо своей собеседнице.

Лицо это теперь выражало некую смесь насмешливого недоверия и почти ласкового любопытства. И Феникс заговорил еще более взволнованно и витиевато:

«Медея ведь внучка Солнца. А солнце не только жжет и испепеляет! Ласковое утреннее солнце способно пригреть, обласкать, обнадежить, от холода ненависти защитить и из мрака смерти извлечь!.. И от этого солнечного желания, которое в ней от рождения заключалось, Медея сначала пожалела прекрасный росток, затем стала согревать его в своих чувствах и мыслях и незаметно для себя сама стала лучиться и греться, исполнилась животворящим утренним светом, который воспротивился огнедышащему, смертоносному жару ее отца — царя Ээта, властителя полуденного солнца, ненавидящего всё живое!..»

Феникс замолчал, так как от волнения у него перехватило дыхание. А Юлия его разглядывала с той же странной смесью чувств на лице. И произнесла:

«Пышно сказано… Но ты смотри не влюбись в свою Медею! Опалит тебе крылышки».

И, ничего не прибавив, направилась в спальню.

…Скоро пришли Гракх с Поллой. Гракх последовал за Юлией. Полла разместилась у дверей, ведущих в спальню. Феба заняла место в атриуме. А Фениксу поручили дежурить у дверей на Велабрской улице, но так, чтобы все видели, что он дежурит и сторожит.

XIV. — Я много раз наблюдал Юлию издали и несколько раз — вблизи, — продолжал Гней Вардий. — И, забегая вперед, скажу тебе: таких женщин греки называют парадоксальными. А в латыни для них нет подходящего слова, потому что римский характер яснее и прямолинейнее. И Юлия, хотя по рождению была римлянкой и только римлянкой… Ты уже, наверно, заметил, что лицо ее могло выражать одни чувства, а голос — другие, иногда прямо противоположные. И не только голос и лицо вступали у нее в диссонанс. Лоб, например, мог быть сердито нахмуренным, брови — грозно приподнятыми, а глаза, представь себе, излучали ласку. И с этакой-то ясной лаской во взгляде она могла еще и презрительно щуриться… Как-то раз я попросил Бафилла, знаменитого нашего мима, про которого стар и млад говорили: вот истинный сын Диониса и Талии, настолько велик был на сцене и изображал людей так, что родные мать и отец не могли отличить, — я, описав Бафиллу некоторые Юлины выражения лица, попросил их скопировать. Но он лишь махнул рукой и ответил: «Ты, наверное, Юлию имеешь в виду? Нет, сыграть ее невозможно. Я пробовал. Не выходит».

Потому что она не играла. Черты лица ее жили, словно сами по себе, подчиняясь тем чувствам, которые в ней роились, будто пчелы, друг с другом перемешиваясь, то вылетая наружу, то исчезая в темной глубине улья…

Она, например, обладала редкой для женщины способностью выглядеть некрасивой, усталой, одутловатой и вдруг, в какое-то сущее мгновение, не меняя одежды, не прибегая к косметике, становилась почти ослепительной красавицей! Она преображалась, как у Гомера или у Вергилия преображаются герои, словно по велению бога или богини…

Она была презрительно-насмешливой. Колкие и едкие остроты ее были известны по всему Риму, не менее чем шутливые выпады Криспина и ироничные замечания Семпрония Гракха. Но Гракх был постоянно-ироничен, Криспин — безостановочно-шутлив. А Юлины насмешки вспыхивали и поражали, как молнии: из туч невозмутимой серьезности, из радужных облаков благожелательного внимания к своему собеседнику, из ясного неба непринужденной беседы. От ее внезапной насмешливости ничто не могло защитить. И невозможно было предугадать, когда вдруг нацелится, сверкнет и ударит, припечатывая к земле.