Книга Островитянин - Томас О'Крихинь

Как только одни заканчивали, к столу сразу же подбирались другие – до тех пор пока все в доме не были сыты и довольны. То тут то там пошли разговоры, а затем, время от времени, среди гостей стало появляться ведро с пивом. Так мы провели почти всю ночь. Табак тоже пошел хорошо: некоторые успевали по три раза подойти к тарелке с табаком и набить себе трубки, покуда не настало утро.

Около двух часов мужчина, сидевший рядом со мной, указал пальцем на другую часть дома, где были приготовлены солома и сено. Там дремало большинство женщин, они теперь спокойно смогли отложить в сторону свои заботы, да и животы у них к тому времени не пустовали. Мужчина прошептал мне на ухо:

– Лучше уж так, чем если бы они принялись петь.

– Послушай, приятель, – сказал я ему, – ты ведь знаешь, что совсем не здорово просить кого-то петь песни при таком-то поводе.

– Что поделать, – сказал он. – Я был в одном таком доме, не слишком далеко отсюда, в приходе Фюнтра, – и не так уж давно. И пришлось таких вот выставлять за дверь. Они спели одну короткую песню, примерно куплета три, и никто не обратил внимания, пока они не начали петь следующую. И потом их все же выгнали – только не хозяева, – добавил он.

– А они еще не доросли, чтоб понимать? – спросил я.

– Две замужние женщины, почтенный, – сказал он.

– Так там, наверно, и пиво было.

– Было. И какой-то добрый человек дал им напиться вволю, – ответил он.

С наступлением утра подали другое блюдо, но люди из окрестных домов есть не стали, а выпили немного пива, перед тем как мы собрались выходить. Около полудня или часу все собравшиеся отправились на похороны и, когда пришел священник, потянулись на кладбище. Путь был недолгий, потому что церковь, куда ходила эта семья, располагалась в Дун-Хыне.

Поминки заинтересовали меня больше прочего – по той причине, что там была выпивка. С тех пор на поминках обыкновенно выставляют по бочке или две. Я не одобряю такого обычая, поскольку там, где появляется столько выпивки, вслед за тем начинается балаган, а это не пристало дому, где случилась скорбь.

Похороны были в воскресенье. Островитяне, что остались в городе, тоже там присутствовали, и мы добрались домой только ранним вечером. Я часто слышал, как старики говорят, что поездка в город отнимает столько сил, сколько неделя работы дома. Это правда. Но в тот раз мы провели в поездке неделю – из-за свиней, и один из наших сказал насчет этого, что ему бы не хотелось застрять в городе на веки вечные.

Ну и вот. Так пришел конец всем свиньям, которых мы вырастили на крупе из пожертвований и когда-то купили на ярмарке в Дангян-И-Хуше. А если какая свинья случайно и осталась непроданной, большого толку от нее все равно не было.

– Всякому понятно, что не будет от них ни счастья, ни благополучия, – сказал мне однажды поэт.

– А тебя не затруднит объяснить, что ты имеешь в виду? – спросил я.

– О, да мне все ясно, – ответил он. – Как только пришла эта крупа – судно из большого города привезло ее в наши дома, – после этого каждый отправился покупать поросят на рынке в Дангян-И-Хуше, чтоб те ели крупу – вот так история.

– Но ты так и не объяснил, что ты хотел сказать изначально, – напомнил я.

– Но это ведь только половина истории, – сказал он. – Неужто ты никогда не слыхал, что у каждой истории бывает две половины? Вот и у этой тоже. Когда крупа и поросята оказались на Острове, во всем Керри только про это и пели – кто на холмах, кто на пляже; бабы на улицах, простой народ – все только и обсуждали муку и поросят на Острове. А то, что у всех на устах, никогда не даст ни счастья, ни благополучия, – заключил поэт.

– Боюсь, что здесь никогда больше не будет ни поросят, ни свиней, – сказал я ему.

– И я того же мнения, – сказал он.

Мнение его оказалось верным, потому как с тех пор на Бласкете не было ни единой свиньи, ни поросенка, и если молодежи случалось видеть в этих местах поросенка или свинью, они прямо-таки шарахались. Островитянам с того времени пришлось обходиться без свиней, а самые толковые из них говорили, что после таких затрат от свиней все равно никакой пользы.

* * *

Прошло не так уж много времени после нашего возвращения, как ко мне зашел мой дядя Диармад. Дела у него были не слишком веселые: его второму сыну нездоровилось, дядя целую ночь не мог сомкнуть глаз.

– Как же это случилось? – спросил я.

– Ох, милый, парень уж наполовину потерял разум.

– Но быть может, этот приступ – начало какой-то болезни, – сказал я.

– Не знаю. Но боюсь, что дни его сочтены.

– Да ладно, старик, успокойся. Часто ведь людям удавалось такое пережить.

– Да, только это началось у него пару дней назад, и с тех пор я его так и не видел.

«Обязательно, – подумал я, – надо к ним сходить. Для меня ведь не такое большое беспокойство посмотреть, как они там справляются, а дядя всегда утешал меня в трудные дни». Я ухватился за эту мысль и отправился прямиком к дяде домой. Когда я пришел, бедный малый был мне совсем не рад, и это мне сильно не понравилось. Мне бы очень хотелось, чтоб у меня нашлось какое-то средство от его несчастья; очень жаль, но у меня его не оказалось.

За сыном они смотрели внимательно, и ему это было необходимо. Дядя сказал мне, что провел все время с тех пор, как я его последний раз видел, без сна, без отдыха и безо всякой радости. Я спросил его, становится больному лучше или хуже.

– Все катится под откос, – ответил он.

Очень жалко мне стало своего старого больного дядю, потому что он часто успокаивал меня и утешал, когда я сам попадал в беду. По мне, было бы лучше, если бы его сын помер совсем, возможно, так было бы лучше и для него самого, потому что смерть – отличный выбор, по сравнению со многим, что выпадает пережить бедному грешнику.

Я ушел из дома Бродяги, и пускай я часто называю его таким именем в своей рукописи, все-таки это неправильное прозвище, потому что он был вовсе не таким, а совсем наоборот. Только в это утро он и правда казался совершенным жалким бродягой – учитывая состояние его дел.

Утром следующего дня дядя зашел ко мне раньше, чем я к нему, и, увидав его, я понял, что никаких добрых вестей он мне не принес.

– Ну вот и ты, – сказа я ему, когда он вошел в дверь. – Наверно, невеселые дела привели тебя ко мне.

– Нет, мой милый. Дела ужасные, – ответил он. – Люди говорят, что его надо положить в больницу, потому что так ему будет лучше – когда рядом с ним доктор; но, сдается, будет очень нелегко везти его в нэвоге.

Правду сказать, такое дело мне не очень понравилось, и я бы предпочел заняться чем угодно, только бы в это не ввязываться. Но ничего не попишешь. Во дни лишений нужно просто подняться и выстоять.

Нас было четверо, мы пошли все вместе – посмотреть, что нам лучше сделать. При этом никто не чувствовал в себе достаточной уверенности, когда мы выходили в море по такой надобности. Без сомнения, это было просто опасно.