Книга Шкура - Курцио Малапарте

Продвигаясь вперед с оглушительным железным грохотом, мы выкатились к Палатинскому холму, согнувшемуся под тяжестью Дворца цезарей, поднялись по Триумфальной улице, и вдруг перед нами в ясном свете луны выросла величественная громада Колизея.

– What’s that? – крикнул генерал Корк, пытаясь перекричать свист, поднявшийся над колонной.

– Колизей! – ответил я.

– What?

– The Colisée! – крикнул Джек.

Генерал Корк встал в джипе, долго молча всматривался в гигантский скелет Колизея и, повернувшись ко мне, крикнул с нескрываемой гордостью в голосе:

– Наши бомбардировщики поработали на славу! – Потом, как бы извиняясь, широко развел руки и добавил: – Don’t worry, Malaparte: that’s war![351]

В тот момент, когда колонна въезжала на Имперскую улицу, я, протянув руку в сторону Форума и Капитолийского холма, прокричал:

– А вот и Капитолий!

Сильный шум заглушил мои слова. Огромная толпа с криком спускалась к нам по Имперской улице. Большей частью это были женщины, казалось, они собрались атаковать нашу колонну. Они бежали к нам расхристанные и обезумевшие, они размахивали руками, плакали, смеялись и что-то кричали. В один миг мы очутились в окружении, колонна исчезла под неразберихой ног и рук, под потоками распущенных черных волос, под мягкой грудой цветущих грудей, чувственных губ и белых плеч. («Как всегда, – скажет на следующий день в своей проповеди молодой настоятель церкви Святой Екатерины, что на Корсо Италия, – как всегда, немецкая пропаганда лгала, говоря, что американская армия, едва войдя в Рим, бросится на наших женщин: это наши женщины бросились на американскую армию и нанесли ей поражение».) Грохот моторов и гусениц был заглушен криками обезумевшей от радости толпы.

Когда мы поднялись к Тор-ди-Нона, один мужчина, бежавший навстречу колонне с криком «Да здравствует Америка!», поскользнулся, упал и был затянут под гусеницы танка. Крик ужаса поднялся над толпой. Я соскочил на землю, растолкал толпу и склонился над бесформенным трупом.

Мертвый есть мертвый. Это не что иное, как мертвый человек. Больше, а может быть, и меньше, чем мертвая собака или мертвая кошка. На дорогах Сербии, Бессарабии, Украины мне не раз приходилось видеть впечатанных в грязь мертвых собак, раздавленных гусеницами танка. Собачий профиль, нарисованный красным на классной доске дороги. Коврик из собачьей шкуры.

В 1941-м, на Украине, в Ямполе, что на Днестре, мне случилось видеть в дорожной пыли, прямо посреди деревни, коврик из человечьей шкуры. То был человек, тоже раздавленный танком. Лицо приняло квадратную форму, грудь и живот расплющились в виде ромба. Ноги раздались вширь, руки немного отделились от туловища, и руки и ноги стали похожи на штанины и рукава выстиранной одежды. То был мертвый человек, нечто большее или меньшее, чем мертвая собака или мертвая кошка. И сейчас я не мог бы сказать, чего в том мертвом человеке было больше или меньше, чем в мертвой кошке или собаке. Но тогда, в тот вечер, когда я смотрел на человека, впечатанного в пыль дороги посреди села Ямполь, я мог бы, наверное, сказать, был ли тот человек чем-то большим или меньшим мертвой собаки или кошки. Отряды евреев в черных кафтанах с лопатами и кирками собирали по селу мертвых, оставленных русскими. Сидя на пороге разрушенного дома, я смотрел на поднимавшееся над болотистыми берегами Днестра легкое прозрачное облако и на далекий, завивающийся в черные тучи дым над домами городка Сороки на другом берегу. Похожее на красное колесо солнце катилось в облаке пыли в долину, где очертания танков, машин, людей и лошадей четко выделялись на пыльном золоте заката.

Посреди дороги прямо передо мной лежал раздавленный танком человек. Евреи подошли и принялись соскабливать с дороги силуэт мертвого человека. Кончиками лопат они осторожно отколупывали края коврика. То был коврик из человечьей шкуры, его утком была тонкая арматура ребер, паутина из раздавленных костей. Человеческая шкура была похожа на накрахмаленный костюм. Жестокая сцена, но вместе с тем легкая, трогательная, из давних времен. Евреи о чем-то переговаривались, их мягкие приглушенные голоса звучали будто издалека. Когда весь коврик из человеческой шкуры соскоблился с дороги, один еврей надел его той стороной, где была голова, на кончик лопаты, и с этим знаменем они пошли.

Знаменосец был молодой еврей с длинными, распущенными по плечам волосами, худым лицом и с болезненно напряженным выражением глаз. Он шагал, высоко подняв голову, он нес человечью шкуру на кончике лопаты, как знамя. Она и впрямь колыхалась и билась на ветру, как знамя. Я сказал Лино Пеллегрини, он сидел рядом:

– Вот знамя Европы, вот наше знамя.

– Это не мое знамя, – сказал Пеллегрини, – мертвый человек не может быть знаменем человека живого.

– А что там написано, на знамени? – спросил я.

– Там написано, что человек мертвый есть человек мертвый.

– Нет, – сказал я, – читай внимательней: там написано, что человек мертвый – это человек не мертвый.

– Нет, – сказал Пеллегрини, – человек мертвый – не что иное, как мертвый человек. Чем еще он может быть, по-твоему?

– Э, ты не знаешь, что такое мертвый человек. А если б знал, то не заснул бы вовек.

– Теперь вижу, – сказал Пеллегрини, – что написано на том знамени. Там написано: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов»[352].

– Нет, там написано, что это знамя нашей родины, нашей истинной родины. Знамя из человечьей шкуры. Наша настоящая родина – наша шкура. Позади знаменосца с лопатами на плечах шел кортеж могильщиков. Все в застегнутых черных кафтанах. Ветер развевал знамя, шевелил испачканные в пыли и крови волосы, жестко торчащие над квадратным лбом, как нимб святого на иконе.

– Пойдем на похороны нашего знамени, – сказал я Пеллегрини.

Евреи шли к братской могиле, выкопанной на въезде в село со стороны Днестра. Они несли знамя, чтобы швырнуть его в помойку братской могилы, уже полной обгоревших трупов, лошадиной падали, крови и грязи.

– Это не мое знамя, – сказал Пеллегрини, – на моем знамени написано: «Бог, Свобода, Справедливость».

Я стал смеяться, потом посмотрел на противоположный берег Днестра. Я смотрел на берег Днестра и думал о Тарасе Бульбе. Гоголь был украинцем, он заезжал сюда, в Ямполь, и ночевал в одном из домов в глубине села. И именно оттуда, сверху, с того крутого берега, верные казаки Тараса Бульбы бросились с лошадьми в Днестр. Привязанный к пыточному столбу, обреченный на смерть Тарас Бульба призвал своих казаков броситься в реку и спасаться бегством. Именно с того места перед Ямполем, немного выше Сорок, Тарас Бульба смотрел, как его верные казаки, преследуемые поляками, скакали на своих мохнатых быстрых лошадях, как бросались они в реку с высокой кручи, как поляки бросались вслед за ними и разбивались о берег там, как раз напротив того места, где находился я. На высоком берегу появлялись и исчезали в зарослях акаций лошади итальянской артиллеристской батареи, а внизу, под колхозным навесом из волнистого железа, лежали обгоревшие, еще дымившиеся трупы лошадей.