Книга Шкура - Курцио Малапарте

Знаменосец шагал под своим знаменем с высоко поднятой головой, с неподвижными глазами, замершими в долгом ожидании, с напряженным сверкающим взглядом Безумной Греты, Dullе Griet. Он шел, как Dulle Griet на картине Питера Брейгеля идет с рынка с корзиной в руке: безумные глаза смотрят прямо перед собой и, похоже, не замечают дьявольской возни вокруг, бесовского разгула, сквозь который она шагает, решительная и упрямая, под охраной своего безумства как под защитой невидимого архангела. Знаменосец шел прямо в своем наглухо застегнутом черном кафтане и, казалось, не замечал потока людей, машин, лошадей, телег, артиллерийских упряжек, стремительно пролетавших через село.

– Пойдем, – сказал я, – на похороны знамени нашей родины.

И, влившись в процессию могильщиков, мы пошли за знаменем. То было знамя из человечьей шкуры, знамя нашей родины, то была сама наша родина. А мы шли увидеть, как знамя нашей родины, знамя родины всех народов и всех людей швырнут в помойку братской могилы.

Толпа верещала, обезумев от ужаса. Стоящая на коленях рядом с простертым на Имперской улице ковриком из человечьей шкуры женщина причитала, рвала волосы, протягивала руки, она не знала, как обнять мертвого. Мужчины грозили «Шерманам» кулаками и кричали:

– Убийцы!

Их грубо отталкивала военная полиция, размахивая дубинками, она пыталась освободить голову колонны от разозленной толпы.

Подошел генерал Корк, я сказал ему:

– Он мертв.

– Of course, he’s dead![353]– крикнул генерал Корк. И раздраженно добавил: – Вы лучше постарайтесь узнать, где живет вдова несчастного.

Я протиснулся через толпу к женщине, помог ей подняться, спросил, как звали погибшего и где его дом. Она перестала причитать и, давясь рыданиями, вперила в меня испуганный взгляд, не понимая, что мне от нее нужно. Другая женщина вышла из толпы, она назвала имя мертвого, его улицу, номер дома и добавила злорадно, что причитавшая не жена погибшего и даже не родственница, а только соседка. Услышав эти слова, бедняжка в неизбывном горе принялась причитать еще сильнее и стала рвать на себе волосы с еще большим ожесточением, пока громовой голос генерала Корка не перекрыл шум толпы и колонна не тронулась в путь. Один GI высунулся из джипа и бросил на бесформенные останки цветок, другой сделал то же, и скоро гора цветов покрыла жалкую человеческую оболочку.

На Пьяцца Венеция огромная толпа встретила нас громкими криками, перешедшими в бешеные рукоплескания, когда какой-то солдат из Signal Corps, взобравшись на знаменитый балкон[354], обратился с речью на итало-американском диалекте:

– Вы думали, Муссолини выйдет говорить с вами, эй, you bastards! Но это говорю с вами я, Джон Эспозито, солдат и свободный американец, и я говорю вам, что вы никогда не станете американцами, никогда!

Толпа вопила:

– Никогда! Никогда! – и смеялась, и хлопала в ладоши.

Скрежет гусениц «Шерманов» заглушил восторженный крик народа.

Наконец мы въехали на Корсо, поднялись до Тритоне и остановились у гостиницы «Эксельсиор». Генерал Корк послал за мной. Он сидел в кресле во внутреннем дворике – стальная каска на коленях, лицо еще покрыто пылью и по́том. В другом кресле рядом сидел полковник Браун, капеллан Генерального штаба.

Генерал Корк попросил меня проводить капеллана в дом погибшего выразить соболезнование семье несчастного и передать вдове и сиротам деньги, собранные среди солдат Пятой армии.

– Скажите бедной вдове и сиротам, – добавил он, – что… я хочу сказать, что… у меня тоже есть жена и двое детей в Америке и… Нет, мои жена и дети здесь ни при чем.

Он замолчал и улыбнулся мне. Я заметил, что генерал глубоко взволнован. Когда мы ехали с капелланом в его джипе, я грустно смотрел по сторонам. Улицы были полны пьяных американских солдат и ликующих римлян. Ручьи мочи текли вдоль тротуаров. Американские и английские флаги развевались из окон. Флаги были из ткани, не из человечьей шкуры. Мы доехали до Тор-ди-Нона, свернули в переулок и, не доезжая немного до Торре-дель-Грилло, остановились у бедного на вид дома. Поднялись по лестнице, толкнули прикрытую дверь и вошли.

Комната была полна людей, они тихо разговаривали. На постели лежало страшное нечто. У изголовья сидела женщина с опухшими от плача глазами. Я обратился к ней и сказал, что мы пришли выразить соболезнование от генерала Корка и от всей Пятой американской армии. Потом добавил, что генерал Корк передает вдове и сиротам приличную сумму денег.

Женщина ответила, что у несчастного не осталось ни жены, ни детей, сам он из Абруцци, приехал в Рим искать убежища после того, как его городок и дом были разрушены американскими бомбардировками. И сразу добавила:

– Простите, я хотела сказать, немецкими.

Беднягу звали Джузеппе Леонарди, он был из городка неподалеку от Альфедены. Вся семья погибла под бомбами, он остался один.

– Поэтому, – сказала женщина, – он торговал немного на черном рынке. Но совсем немного.

Полковник Браун протянул женщине пухлый конверт, та, поколебавшись, взяла его деликатно двумя пальцами и положила на комод.

– Пригодятся на похороны, – сказала она.

После этой короткой церемонии все принялись громко разговаривать, женщина спросила, имея в виду полковника Брауна, сам ли это генерал Корк. Я ответил, что это капеллан, священник.

– Американский священник! – воскликнула женщина, вскочила на ноги, предлагая стул, на который полковник Браун, покраснев и смутившись, присел, но сразу встал, словно сел на иголку.

Все уважительно смотрели на «американского священника», кланяясь и с симпатией улыбаясь ему.

– А теперь, – прошептал мне полковник Браун, – что я должен делать? – И добавил: – I think… yes… I mean… что делал бы на моем месте католический священник?

– Делайте все, что хотите, – ответил я, – но, главное, не дайте им заметить, ради Бога, что вы протестантский пастор!

– Thank you, – сказал капеллан, побледнев, приблизился к кровати, сложил руки и углубился в молитву.

Когда полковник Браун отошел от кровати, женщина покраснела и спросила меня, как собрать останки. Я сначала не понял. Женщина указала на мертвого. Труп походил на бумажную выкройку, на картонную мишень для стрельбы в цель. Больше всего меня потрясли ботинки, раздавленные, продырявленные местами чем-то белым, может, костями. Две руки, собранные на груди (о, на груди!), были похожи на бумажные перчатки.

– Как быть? – сказала женщина. – Нельзя же хоронить его в таком виде. Я ответил, что можно попробовать смочить его немного горячей водой, может, от этого он немного раздуется и примет более человеческий вид.