Книга У подножия необъятного мира - Владимир Шапко

У Генки, у Зеляя, отец – директор банка. Уважаемый, получается, человек. Недавно вон бутсы сыну купил. Подсунул, можно сказать. Кредитно. В счёт будущих как бы Гениных успехов. В учёбе и особенно в поведении. Ну, Гена, понятно, и вышел…

Размер бутс – 45-й. Да ещё сам тощий, полосато подгетренный. Вот эт-то футболист! Ну-ка, пробегись! Пробежался – бутсы крокодилами проклацали! Поставили мяч: бей! Сделал разбег, поддел – мяч полетел умирать куда-то за Ульгу. Да-а, эт-то тебе не левое ФЗО Шатка, тут, брат, что с левой, что с правой – смертельно!.. Ну, да понятно, папаша, госбанк за спиной…

Раньше, до бутс, Зеляй и бегал-то за всей ватагой без всякого толку. Будто бычок свой пожизненный клянчил: оста-а-авь-те покурить! И мяча-то толком не нюхал. Не давали. Теперь Зеляй – только на острие атаки. Мяч только на него, только ему. Как лучший в семье кусок. Ешь, Гена! И Гена «ел». Когда вся орава, как-то одерживая себя и пропуская вперёд с мячом Зеляя, катилась к воротам Саньки Текаку, Санька холодел и начинал подблеивать бараном… От пырового удара Зеляя мяч астероидом пролетал над павшим плашмя Санькой. Однако Санька тут же вскакивал и начинал бить себя по кумполу. По темени! По темени! Точь-в-точь как Понтя… Ну, приходилось успокаивать. Подводить и усаживать на кирпич, на штангу то есть. Придавливать, держать. Не надо, Саня, не буйствуй. Мяч-то метров на двадцать выше ворот пропорол. Сам Понтя, поди, не взял бы. Так что – чего уже? «Ы-ы!» – всё дубасил себя по башке юный Понтя.

Тем временем Зеляй успокоенно поклацывал бутсами к центру поля. Остальные трусили за ним. Как удовлетворённые бобики. Они удар произвели. Они с чистой совестью трусят. И получалось уже, что теперь Генка Зеляй – Лыс ка-Кельман. На чёрную зависть Дыне. Но куда ж тут! Раз в бутсах, подлец, вышел. Папа, конечно, госбанк за спиной…

Вообще, сказать к слову, любил Гена Зеляй выходить. Любил. Как пешка. Всё вперёд лез. Ферзём-папой постоянно выдвигался. Выталкивался, можно сказать. То вот в бутсах вышел. Зимой – в здоровенных дутышах на ботинках. Ждали – сейчас разбежится и взлетит, как на «дугласах». Он же – только вихлялся, выпендривался на месте. Опять же летом вышел. В боксёрских перчатках. Вздёрнул победоносно к небу – и потрясает ими, и подпрыгивает. Как чемпион уже, как весь в аплодисментах… А то вообще вдруг вышел… в раме. В раме взрослого велосипеда ЗИЧ! И завышагивал, и завышагивал сбоку. Вверх-вниз, вверх-вниз. Скособочило, выкобенивает всего, а воображает.

Словом, любили Гена и папа выходить. Беда только, что выходили-то во всём взрослом, не по размеру Гене. Не было по размеру-то в культмаге. Приходилось Гену самого подгонять. Постоянно дотягивать. Или – наоборот: уминать, кособоко заталкивать. В ту же велосипедную раму, к примеру… Зато всё это индивидуально, единолично. Только для Гены. Всякие там настольные игры и коллективные мячи папа Гене не покупал. Правда, ЗИЧ вот этот, велосипед… Но не будешь же приковывать его к Гениной ноге цепью. Чтоб единолично-то было. Потому – ладо уж, катайся так, без цепи. Но – чтоб никому! И Гена гордо вышагивал в раме, гордо катил по улицам городка два больших, гордых, никелированных солнца. И – никому! Ну, пришлось объяснить, что нельзя так, Гена. Не по-товарищески. И кто объяснял – Гера Дыня, Шаток, Санька Текаку и до кучки – Павлики, могли тоже теперь иногда прокатиться по улице. Правда, сам хозяин бежал всегда рядом, давал испуганные указания, но это уже пустяки, терпимо, зато сколько солнца гонишь в плавной россыпи спиц!

6

И опять восьмиклинки до неба, и опять стадионный рёв, как из чашки, над городком: «Беди-и-и-иила-а! К-круши-и-и-и-и-и!»

Иван Бедило – неимоверный силач, «чемпион всего мирра» – примчался в городок вот только час назад. На глазах почтеннейшей публики переломал и изувечил машину реквизита и сейчас, в заключение, точно тряпичного, лупит оземь самого ведущего представления – раздевшегося до трусов и подтяжек мужчину – вовсю идёт демонстрация сеанса классической борьбы, или «жизненной схватки», как было опрометчиво объявлено самим ведущим перед её началом. «Ваня-я-я! Клади на лопатки-и-и! Дави-и-и-и-и!»

Ещё с субботы начал метаться «узун кулак» по городку. «Бедила! Бедила приехал! Знаменитый Иван Бедила! Где? Какой Бедила? Когда? В горсаду, в горсаду! Висит!..»

Бежали в горсад – точно: висит. На афише. Громадным ухватистым самоваром. Натянул дореволюционное, как тюремное, трико, растолкал булыги-мускулы вверх-вниз – и стоит улыбается. Он же – поменьше размером – поднял над головой штангу с двумя связками людей. По пяти человек о каждую сторону. Подвешены за подмышки, но в наглаженных костюмах, в серьёзных усах, и проборы чётко видны – культура. Бедила держит – улыбается. Дальше – на качающемся помосте трёхтонка. В кабине – шофёр. Как положено, по локоть в крагах, на лице – тёмными банками – очки. А в кузове один к одному сбиты в единый общий серый пиджак те же усачи, только теперь в шляпах фетровых они: а непогода вдруг?… А Бедила? Где он? Куда подевался? Да вон же он, Ваня Бедила! Под машиной, под помостом! Лежит, голову набок повернул – и улыбается, смеётся, чертяга! Всё ему нипочём!

На другой день зрители начали собираться задолго до начала представления. Прямо на поле стадиона располагались. На траве. По-домашнему. Как казахи на бешбармак. За верёвкой в красных флажках – полностью обложенный – волком рыскал Генка-милиционер. Вёл себя однако, как охотник. «Убери лапу за линию! А ну, задвинь очки за флажок! Шаток – к-куда? Ия тебе проползу! Ия тебе пролезу!»

Со стороны конторы стадиона, из-за ворот, загундосили две машины. Вперехлёст, нетерпеливо, требовательно. Сразу побежали какие-то люди, подворотню выгребают, в сторону спихнули, ворота разворачивают. В стадион запрыгал «моск-вичонок», за ним мамашей запереваливалась трёхтонка, раздутая сверх всякой меры вширь и ввысь, да ещё пьяное облако пыли втащили за собой, расстелив его на контору и тополя. Из «москвичонка» неуверенно, ощупывая ногой землю, вылез здоровенный детина. («Бедила! Бедила! В бобочке! В белых штанах! Он!») Как-то стеснительно пригнулся под тополями и поспешно прошёл в контору. Рабочие облепили трёхтонку, быстренько пошли распутывать её от верёвок, двое-трое взметнулись в кузов, полетели оттуда какие-то столы, стулья, табуретки, ящики. Тут же по-хозяйски ходил, покрикивал плотный мужчина лет пятидесяти. «Легче! Легче! Не ломайте реквизит!» В народе сразу вспомнили про реквизирование. Генка грозно повернулся. Начал щёлкать хлястиком на сумке. Явно на протоколирование намекать… Однако тут закричали от конторы. Он помчался туда, что называется, прямо по головам. Почтительным ухом слушал плотного. Назад побежал. Мгновенно просеку в народе прорубил. И вытянулся у входа в неё. И преданно дышал. И не перед пробегающими столами и табуретками будто тянулся, а, по меньшей мере, пред пролетающей через перекрёсток властью всерайонного масштаба!

Тем временем к высокому окну конторы друзьями был поднят и припечатан маленький Павлики. Павлики должен вести репортаж. «Вижу! Вижу! – сразу заверещал. – Ваню Бедилу вижу! Раздевается! Брюки снял! Бобочку! Здор-ровый!» Весть, что Бедило снял штаны, бобочку и что он «здор-ровый», тут же загуляла в народе. «Смеётся Ваня! – восторгом захлёбывается корреспондент. – Вовсю хохочет Бедила! Очень весело хохочет!» Народ тоже заулыбался, локтями запоталкивался: Ваня-то – весёлый! И снова все ждут известий, улыбчиво рты приоткрыли, слова боятся пропустить. Но переполнило впечатлениями корреспондента, заклинило где-то у него там. Шаток и Дыня встряхнули. Как копилку. Тогда снова посыпалось: «Массаж принимает Ваня! Массаж! Чистый массаж Бедиле дают!» Ага, неразведённый, значит. Принимает. Понятно. Чтоб зверем выскочить. Однако – Ваня!