Книга David Bowie. Встречи и интервью - Шон Иган

ДБ: Совершенно верно. Как сказал Ролан Барт в середине 60-х, именно так интерпретация станет текучей. Это начнется с общества и самой культуры. Автор по сути просто запускает этот процесс.

В рок-музыке слова, которые тебе послышались, иногда оказываются лучше, чем то, что поется на самом деле. В одной из ваших ранних песен, «Stone Love», я обожал строчку «in the bleeding hours of morning» («в кровоточащие утренние часы»); когда я наконец раздобыл печатную версию текста, то обнаружил, что на самом деле это «fleeting hours of morning» («быстротечные утренние часы») — гораздо прозаичнее.

ДБ: Все так. Я был больше всего поражен, узнав спустя много лет, что Фэтс Домино поет совершенно не то, что… Я так много получил от этих песен благодаря собственной интерпретации. По правде говоря, иногда бывает очень досадно узнать, что на самом деле хотел сказать художник.

Насколько я знаю, сейчас вы пользуетесь компьютерной программой, чтобы перемешивать слова в случайном порядке. Но вы практиковали метод нарезки еще с 70-х под влиянием Берроуза.

ДБ: Подростком я читал традиционные вещи: Ницше — что было претенциозно — и Джека Керуака — что было не так претенциозно. И Берроуза. Я хотел быть как эти «аутсайдеры». Особенно как Берроуз. Я получал огромное удовлетворение от того, как он взбивает жизнь, словно миксером, и когда я читал его, то переставал чувствовать взбитым и перемешанным себя. Я думал: боже, эта насущность и опасность во всем, что ты делаешь, этот налет рациональности и несгибаемая принципиальность в том, как ты живешь, — так вот каково это…

Так же действуют наркотики, да? Когда я был студентом и пробовал много наркотиков, самые разные вещи внезапно обретали смысл, чего без наркотиков не случилось бы; скорее даже, становились видны связи между разными вещами, которые иначе ты бы не увидел.

БИ: В этом польза наркотиков. Они показывают тебе, что есть другие способы находить смысл в чем-либо. Необязательно продолжать принимать наркотики, но очень ценно после этого урока знать, что ты на это способен.

ДБ: Но знаете, я думаю, что эти семена были посеяны гораздо раньше. Например, сюрреалисты с их «изысканными трупами»[63] или Джеймс Джойс, который брал целые абзацы и буквально вклеивал их в другие — получалось такое лоскутное одеяло текста. Это на самом деле и есть характер и сущность восприятия в 20 веке, и сейчас это становится очень важным.

БИ: Мне кажется, суть происходящего в том, что с художника снимается задача быть «высказывателем» — человеком, который хочет сказать что-либо и пытается это передать, — художник оказывается в положении интерпретатора.

ДБ: Можно сказать, что если в начале века художник показывал некую истину, то теперь все изменилось, и художник показывает сложность вопроса; он как бы говорит: «Плохая новость — этот вопрос еще сложнее, чем вы думали». Кажется, такое часто бывает под кислотой (если я помню правильно!): ты осознаешь, в какой абсолютно непостижимой ситуации мы все находимся… (Боуи, жестикулировавший с опасным оживлением, сшибает на ковер пепельницу, полную окурков «Мальборо», которые он курит одну за другой) … в каком хаосе! (Ино опускается на колени, чтобы убрать пепел и окурки из-под ног Боуи.) Зачем ты это делаешь, Брайан? Это ужасно благородно с твоей стороны.

БИ: Просто чтобы ты мог закончить фразу.

ДБ: Мне было не нужно. Я ее проиллюстрировал! (Хохот.) Случайность будничного события. Если бы мы осознали, в какой невероятно сложной ситуации находимся, нас бы просто хватил удар.

(Далее добрых 20 минут мы говорим о Боснии; о том, что мораль — устаревшая концепция, на смену которой должен прийти закон; и о том, что секс и насилие не бессмысленны, но являются силами, исследовать которые нас побуждает наша человеческая природа.)

В рассказе, сопровождающем ваш альбом, много говорится о художниках, наносящих себе увечья: в Криса Бердена стреляли, его бросали на шоссе в завязанном мешке и, наконец, распинали на крыше «Фольксвагена»; Рон Эти, бывший героинщик с ВИЧ, тыкал себе в лоб швейной иглой, пока у него не получился кровавый венец, затем вырезал скальпелем узоры на спине другого участника перформанса и подвесил над публикой окровавленные бумажные полотенца на веревке для белья. Похоже, вы питаете сильный интерес к этим нездоровым вещам. Кроме того, это самое буквальное воплощение старой идеи о том, что искусство порождается только страданием.

ДБ: Это также связано с тем, что под влиянием огромной сложности современного мира многие художники буквально возвращаются в себя, в физическом смысле слова, и это порождает диалог между телом и умом.

БИ: Да, когда среди нашей киберкультуры и информационных сетей кто-то говорит: «Я — кусок мяса», это шокирует.

А шок также обязательно входит в определение искусства?

БИ: На каком-то уровне, я думаю, да. Это необязательно должен быть шок такого рода.

ДБ: Знаете, на самом деле суть скорее в шоке узнавания. Во всяком случае, я это переживаю именно так. Именно в этом для меня суть Дэмиена [Херста] — я его очень преданный поклонник, и когда я вижу его работы, на меня больше всего действует шок узнавания; не думаю, что он сам знает, что делает. Но когда я сталкиваюсь с какой-либо его работой, я испытываю сильное пронзительное чувство. В бедных созданиях, которые он использует, есть некое наивное незнание. Они суть кодовые изображения самого человека. Я считаю его искусство очень эмоциональным.

Вы же работали с ним?

ДБ: Мы сделали вместе несколько картин. Мы брали большой круглый холст, футов 12, и он лежит на платформе, которая автоматически вращается со скоростью миль двадцать в час, а мы стоим на стремянках и поливаем его краской.

БИ: Вы бы посмотрели на его студию!

ДБ: Это изначально была детская игра; ты капаешь краской, и центробежная сила уносит ее к краям.

Вы входите в редколлегию журнала Modern Painters вместе с такими людьми, как лорд Гаури[64], и, собственно говоря, эти художники не такие уж современные. Вы там, наверное, как персонаж комиксов Г. М. Бейтмена: «Господа, мне кажется, Дэмиен Херст недурной художник».