Книга Превыше всего. Роман о церковной, нецерковной и антицерковной жизни - Дмитрий Саввин

Вся жизнь Сормова превратилась в сплошную, непрерывную трагедию, что он очень ясно осознавал. С одной стороны, он искренне, с религиозным пылом верил во все то, что с детства ему внушали коммунистические пропагандисты. Что человек человеку друг, товарищ и брат. Что коммунизм близок и неизбежен. Что он, Сормов, как и каждый советский человек, не щадя своих сил должен работать на родное государство и решительно выступать против всякого нарушения социалистической законности, перегибов и очковтирательства, ну и прочее в этом роде.

С другой стороны, он, будучи честным и здравомыслящим человеком, ежедневно и даже ежечасно наблюдал вопиющие противоречия между реальной жизнью и всем тем, что лилось из динамиков телевизоров, радиоприемников и разверстых ртов политруков. Пропаганда вещала о скором изобилии «потребительских товаров», загнивании Запада и коммунизме к 1980 году – но никуда не девались ни длиннющие очереди в магазинах, ни очереди на квартиру, а немногие вещи, привезенные с загнивающего Запада, почему-то были самыми хорошими и престижными, превращаясь в предмет какого-то почитания на грани культа. Как он мог объяснить этот разрыв, оставаясь искренним коммунистом? Ответ был один: все дело – в недостаточной сознательности людей, в их ограниченности и эгоизме, неглубоком знакомстве с учением партии или, того хуже, внутреннем неверии в него. И, подобно странствующему проповеднику, внезапно услышавшему мистический призыв, он все силы без остатка бросил на борьбу за то, что сам он почитал абсолютной истиной. Он кидался исправлять всевозможные «упущения и отдельные недостатки», обличать «формальное отношение к делу» и «очковтирательство», устраивал дискуссии на партийных собраниях относительно того, какое именно понимание решений последнего съезда КПСС является наиболее правильным, и т. д., и т. п. Борьба эта была безнадежной и окончилась закономерно быстрым износом нервной системы и всего организма в целом, с финалом в виде инфаркта со смертельным исходом в 1964 году. Его сыну, названному в честь отца Алексеем, было тогда двенадцать лет.

Ранняя смерть отца стала для Сормова-младшего самым большим потрясением детства – и одним из самых больших потрясений в его жизни. Несмотря на то что отец почти все свое время тратил на службу и безответно любимую им партию, его отношения с сыном всегда оставались прекрасными. Они понимали друг друга с полуслова и любую свободную минуту старались проводить вместе. Ссор меж ними не случалось (может быть, потому, что Сормов-старший умер до того, как его чадо успело войти в пору полноценного подросткового бунта). И теперь, когда отца не стало, для сына и он, и его жизненные ценности стали абсолютным идеалом, и он с неюношеской энергией и последовательностью решил посвятить им свою жизнь.

Первым следствием этого стало решение связать свою судьбу с воинской службой. Это вызвало вполне рациональные протесты матери: Алексей подавал очень серьезные надежды в гуманитарной, главным образом – языковой сфере. И похоронить очевидный талант и сравнительно высокий уровень культуры на дне какого-нибудь заброшенного гарнизона казалось безумием. В конце концов был найден пристойный компромисс: Алексей шел на воинскую службу, но в соответствии со своими талантами – поступал в Военный институт иностранных языков (ВИИЯ).

Сделать это было не так-то просто – учебное заведение считалось весьма престижным. Но тут счастливо сработали три фактора. Во-первых, Сормов-младший был действительно способным и трудолюбивым юношей. Во-вторых, после наведения справок, поступать он решил на факультет восточных языков. Заниматься ими ему не то чтобы хотелось, но пролезть туда было проще из-за сложности предмета и меньшей привлекательности для большинства абитуриентов (со знанием китайского или корейского попасть на службу в западную группу войск было несколько сложнее, чем со знанием английского и немецкого). В-третьих, несмотря на карьерное фиаско отца (а может, и благодаря ему?..), среди его знакомых и друзей были люди, искренне его уважавшие и любившие. И сохранившие о нем добрую память даже спустя годы после его смерти. Один из таких людей к тому моменту, когда Алексей окончил школу, был знаком с начальником восточного факультета ВИИЯ. Третий фактор и оказался решающим.

Мать, превозмогая душившие ее принципы, набралась сил и позвонила этому человеку – позвонила по номеру, записанному в старой, истрепанной записной книжке покойного мужа. Номер оказался рабочий, и нужный человек взял трубку.

– Здравствуйте, Петр Иванович… Это вас Вера Сормова безпокоит, вдова Алексея Агафоновича…

– А, да, здравствуйте, Вера… – на том конце провода абонент явственно начал хватать ртом воздух, судорожно пытаясь вспомнить, какое у этой самой Веры отчество.

– Как поживаете, Петр Иванович?

– Да ничего, потихоньку, потихоньку… А как ваш сын? – последовал встречный дежурный вопрос.

– Да вот, школу, заканчивает, поступать собирается, – с нотками лукавой скромности сказала мать Алексея.

– Ага… – ее собеседник, будучи человеком опытным, сразу сообразил, куда клонится разговор.

– Вот, по стопам отца собрался, на воинскую службу…

– Так, так, хорошо!

– Хочет в ВИИЯ поступать, на восточный факультет…

– Так, так, понятно!

– Я хотела… уточнить… – тут уже Вера Сормова стала запинаться, с трудом подбирая выражения и сгорая от своего интеллигентского стеснения.

– Я понял, – избавил ее от дальнейших мучений голос с той стороны провода. – Он же у вас хороший мальчик? Учится хорошо?

– Да, да, отличник!.. – быстро заговорила мать.

– А, ну тем более! Пусть приезжает, а я… Сделаю, что смогу.

Так среди курсантов ВИИЯ в 1969 году появился Алексей Алексеевич Сормов. Он очень быстро увлекся китайским языком, а равно и китайской историей и культурой. Первые полтора года обучения стали для него счастливейшим временем, несмотря на все сложности обучения в военном советском вузе. Алексей с радостью поглощал новые знания, за что его ценили преподаватели, и был добрым и отзывчивым товарищем, за что его очень скоро полюбили другие курсанты. У него появились новые друзья – в том числе и из непростых семей. Одно такое знакомство и определило всю его последующую судьбу.

С Александром Мартыновым Алексей как-то быстро подружился на втором курсе, хотя и по характеру, и по образу жизни они казались едва ли не полной противоположностью. Если Сормов был прилежным и усидчивым, то Мартынов менее всего отличался прилежанием и вообще имел репутацию разгильдяя, хотя и одаренного от природы. Первое было верно безусловно, второе – до известной степени. И, быть может, курсант Мартынов не смог бы доучиться и до конца первого курса, если бы начальник факультета не был в свое время подчиненным генерала Ивана Мартынова – отца означенного курсанта. И не был бы этому генералу многим обязан. По этой причине Александру сходили с рук выверты, одной десятой которых хватило бы для того, чтобы выкинуть из ВИИЯ любого другого.

Неразлучным другом, своего рода пажом и добровольным адъютантом Мартынова был курсант Жданок – такой же балбес, только значительно менее шумный и яркий, не имевший породистой советской родословной. После того как Сормов подружился с Мартыновым, и в коридорах родного института, и на улицах Москвы во время увольнительных они почти всегда появлялись вместе – Сормов с Мартыновым и вьющийся вокруг них мухой Жданок. В октябре 1971 года Александр отмечал свой очередной день рождения, и среди приглашенных, конечно же, оказался и Алексей. Празднование по советским меркам получалось очень торжественным, с такой едой и выпивкой, которую обнаружить в обычном, даже московском, гастрономе было очень затруднительно. И это было приятно. Но не менее значимым и приятным было то, что отец Александра, отставной генерал Мартынов, обратил внимание на нового друга своего сына, удостоил его долгого, вдумчивого разговора и остался им очень доволен.