Книга Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева

Ту жизнь, где все не без изъяна, С окна срисует обезьяна И от карниза кинет вниз Кривой, но ревностный абрис Пейзажей на стеклянной кальке, Пассажей каблуков, асфальта, Цветных и пьяных витражей, Неверных пассий и мужей. Бесстыжей пены белых юбок, Очков, петард, бретелек, трубок, Смешков, намеков, кошельков, Карманов, носовых платков, Колготок с убежавшей стрелкой, Чулок с фривольною отделкой, Причесок, взбитых второпях, Бандитов в золотых цепях, Витрин, бутылок, экипажей, Бесед с налетом эпатажа, Детей, вопящих как в войну, Старух, готовящихся к сну, Бездомных псов, болонок томных, Борцов за что-то неуемных — Все бросит слепо за окно. И вот в замедленном кино Летят пейзажи через время, Прохожим остро метя в темя, А им опасно невдомек, Что вниз скользит стеклянный рок — Отвесный ножик гильотины… И в ужасе замрет картина. Фотограф срежет кольца лет: На времени, как на стволе, Деревья в непристойных позах, Туманом зараженный воздух, Порока запах, шум и нас Средь них предательски анфас! Но мир расколется на звоны Запахнет в воздухе озоном, Оконным солнечным кивком, И станет вновь насквозь знаком. Все зашевелятся, свободны, Лишь стекла телом инородным Хрустят и бьются под ногой, Напоминая мир другой.

Чеснок

Чеснок честен, а лук лукав, Грешна гречка, жива жимолость… Кто-то в итоге окажется прав А я все склоняюсь к нелюдимости. Как танцевать — так все чаще одной, Как играть — то не с кем и некому. Проще общий язык найти с тишиной Чем слово хотя бы одно с человеком. Дальше идти пора, но впереди черта: Через нее исключительно в одиночку, Неважно, условна она или черна, Переступая, отходишь от прочих. Отныне нет для тебя новостей, Сочувствия, прошлого, прочей нуди — Не с кем сражаться и делать детей: Ты победил. Победителей — судят.

Звуки

И вот стихи. Лист бел был — сели птицы, Топтали и клевали белизну, Осталась вязь следов на белом ситце — Не выдержу, вползу, на вкус лизну. Вот гласный звук — иии-ооо — в нем бездна смысла, Он тянется, вибрирует, живет, Пупырчатый, овальный, желтый, кислый… Лимон! — вы догадались — дольку в рот. Сердечным стал он, бывший бесконечным, Его обставили мы рамками игры, Он отделился от своей пра-речи И округлился плотью кожуры. Еще не все — вот звуки есть земные, Скребущие по почве животом, Они — следы настойчивых рептилий, Что выросли в двуногих нас потом. Согласные — как рамки и коробки, Плетеные корзинки, пузырьки: Шипят, свистят. Настойчивы и робки, Пружинисты, внутри сидят зверьки. Мы выстроили домик из объемов, Их обрамив границами фонем, Живут внутри мерцания как дома, А смысл пока неясен, так как нем…

Написанное в старой бане

Хлопоты быта в избитых видах, За вдох-новением должен быть выдох, То, что вошло, уже ищет выход — Так зарождается завтра. Как-то вокруг неприлично тихо: Хоть бы петарда или шутиха, А ведь событье — рождение стиха — Достойно битья в литавры! Время трещит не в часах, а в печке, Нам-то казалось, что время вечно, А побежали ему навстречу — Оно увернулось за угол. Кто не умеет играть на баяне, В смысле — баять, не боясь осмеянья, Тот нынче греется в старой бане, Хоть в ней не жарко, а жалко. Книжка пролистана наполовину, Ручку из пыли карманной вынув Я расслабляю одежд горловину, Чтобы дышать спонтанней. Что-то в желудке булькает скромно, Напоминает утроба: умрем, но Шелестом в ямочке подъяремной Нежно сигналит тайна. Стихи прилетают сначала немыми, Смысл обнаженный рядится в имя, И, облачась именами земными, Строчки приносят смертным То, что им небо с собой надавало: Яйцо — многомерный контур овала, Линии кожи, и божьи лекала, И прочую музыку сферы. Где-то тела шелестят по орбитам, — Тут-то планета, где время бито, Где только хлопоты верного быта Учат тому, что ясно. Я подметаю в остывшей бане, Я только точка на Божьем плане, Я стеклецо в сотворяющей длани, Осколок мозаичной краски.

Пророк

Единственный трезвый на празднике пьяных Пророк улыбался и плакал вдвойне, А с неба валились дары и туманы, И было на небе словно на дне. Разумные вещи, и умные звери, И грубые люди с глазами свиней — Хотелось бы верить, но нечем отмерить, Ведь всадники ныне глупее коней. Пророк улыбался, а Бог усмехался, И было им так одиноко вдвоем. Один сделал мир, чтоб кружил и вращался, Другой был свидетель заснувших живьем. Наощупь казалось, что время округло И катится мимо, но через тебя. Пророк посмотрел и увидел сквозь руки То, что невозможно узнать, не скорбя. Одна только женщина с белою кожей О чем-то подумала, не о живом, Которое лечит, крадет и тревожит, Которое в следе болит ножевом. А люди орали, виляя у края, Дыша перегаром в господни глаза, А Бог улыбался пророку, не зная, Пора ли уже это все завязать? Убитые звери кричали от боли, А голый пророк танцевал на ветру: Единственный нищий на празднике пищи, Кто весело плачет на страшном пиру.

Великий Квадрат

Я слышу, как вращается Земля, И на моих костях восходят травы. Недолговечны хищные дубравы, Недолговечны вещные поля. Весь этот блеск, мне не принадлежащий, Я созерцаю слишком долгим днем. Прекрасен мир, и плачу я о нем, И сгнил меня качавший утлый ящик. Над гробовой доскою нет жилья, Я без границ теперь — то поле боя. Моя война последняя — с собою, И побеждаю в ней то я — то я. Отпали декорации из слов — Иллюзии богатства и утраты, И я в углу Великого Квадрата, Который, как известно, без углов.

Хвойный и Лиственный