Книга Смерть и приключения Ефросиньи Прекрасной - Ольга Арефьева

У нашей матери нет лица, У нашей материи два конца, Если бы не было нам отца — Империи был бы конец. Ты бреешь ноги бритвой Оккама, Правда тонет на дне стакана, Играешь «Собачий вальс» кулаками, А у собак нет сердец. Больше нет у меня любви, А на меньшее я не согласна, Как классно — Петропавловка, Спас на крови. Развилка улиц, вен, капилляров, Маляр закрасил известкой гитару, Оскал правды из черных арок — Этот город и враг мне и друг. В человеческой форме так много отверстий, Тебе смешно — а у нас это с детства, Я люблю человека без сердца, Я люблю человека без рук Не предлагай мне умереть, Я и так уже слишком жива, Голова Обнулилась на треть. Вчера накрылось бубновым тазом, Смотрю немигающим третьим глазом, Вижу все сразу, твержу эту фразу На берегу реки Океан. С ручным временем на ремешке, Худая, как верблюд в игольном ушке, Подошвы взлетают от ветра в башке — Танцую канкан. Прошлое тоже зависит от нас: Проболтаешься — станет не так Этот факт Иной каждый раз.

Зрение

Сегодня зрение какое-то иное. Снега слепят, синицы шелестят. Мой дом — ветхозаветное каноэ — Скользит по фону как-то вбок и вспять. И хочется идти и помнить детство Все вдаль и вдаль, как птица в пустоте, Шагами попирая фона девство Быть одинокой кистью на листе. Расфокусируй. Наведи на резкость — И пустота еще пустей вдвойне. И нет меня. И нет печалей детских, Что с нынешнею славой наравне. Веда следы из ныне до иного, Горжусь, как самоучка-каллиграф Ничто не старо. Но ничто не ново. Ничто — во всем, чего достанет взгляд.

Буквы

Вот мальчик идет: он и горд, и растерян, Он птице отдал свои крылья и перья, Он выглядит хитрым, как все подмастерья, И мечется жестами рук. Коверкает звуки истасканной песни, Известкой марает пролеты меж лестниц, Рисует три буквы, чей оттиск известней, Чем множество умных наук А я же — не лучше — на графику звука Нелепо взираю, как странную штуку, И вот, воздевая дрожащую руку, Вонзаю стило в пустоту. О радостный ужас листа нежилого! Ну хоть бы помарка, зацепка ли, слово, Как страшно с удилищем сим словоловным Бывать проводящей черту! Абрисы фонем образцово-бесстрастны, Они как актрисы, надевшие маски, Убьют вас, прославят, одарят богатством, И все ж не укажут проем Туда, где все смыслы открыты бесстыдно, Влеченья забыты и битвы — не битвы, И знак на листе ничего не сулит вам, Пустой в изобильи своем. Нет цели стреле, направления ветру, Нет формы и цвета, походки и метра, Нет семени, нет сердцевины и цедры, И плод апельсина не тут. Вам хочется песен? — их есть у поэта И нету. Зато есть столбцы, и приметы, И стрелки намеков неясные в Лету И к судьям пристрастным ведут. Убавьте свой пыл, заместители Бога! Не всяк приручает строку-недотрогу, Не вы, а она изучает вас строго, Взирая сквозь воздух земной. Безумные речи лишь кажутся странны Тому, кому слышать пока еще рано: Прессованный смысл открывается пряно Тому, кто не болен виной. Дрожаще и смело плету паутину, Отточенный кончик движеньем картинным Заходит в беленой бумаги рутину, Пронзив безымянную мглу. И делают руки, хоть очи боятся — Ведь прост вышивальщика труд и паяца: Лишь жестом, неясно стремящимся к танцу, Внедрить чрез холстину иглу. И все мимоходом в пути именуя, Сопя, с головой погружаюсь в игру я, Кусаю от яблока, вкус его всуе Почти не заметив совсем. Реальность — такая условная штука, Шаг внутрь — и в грудине не слышится стука. Ни рук, ни разлук, ни порока, ни скуки, А яблоко после я съем. Случилось письмо. Ни к кому, ни куда-то, Под ним не поставлю ни подпись, ни дату, Печать почтальона сургучно не вжата, Веревкой не связан конверт. Куда я пойду после этого шага? Не терпит неясности толща бумаги! Размашистой точкой прорвав свою сагу Закончу на том круговерть Длиннейшей из письменных черт.

В бане

В бане проснулись мухи, бабочки, даже комар, Долго топлю — сухо, тепло, но пока не жар. Смотрю на свои руки как на странный предмет: Это мои штуки? Легче поверить, что нет. Белое нечто темнеет за запотевшим стеклом, Снег там и вечереет, здесь я шуршу стилом, Мухи сдурели напрочь, ищут лето зимой, Я не могу помочь им, кто бы помог самой. Многим сейчас владею — вот, например, скелет. Хочешь — пляши идею, хочешь — танцуй балет, В шкафу с дорогим скелетом органы чувств и грусть, Крыльев, похоже, нету. Проем у лопаток пуст. Ценная вещь — тело — нужен за ним уход: Кутать его в белое, класть еду ему в рот, Выгуливать в лесопарке по снегу босиком, Парить его в жарком и обнимать с мужиком. Мне бы поплакать — впрочем, от этого толку нет. Эти пустые очи не источают свет, Дал мне Господь так много, что обижаться грех. Смотрю на свои ноги — и разбирает смех. Ну для чего на свете эти сгустки тепла? В воине и в поэте — встретить опять тела, Что меня гонит тоже в круговые пути? Господи мой, Боже, как бы к тебе прийти…

Еженедельник

Важное: не забыть лечь спать. Неважное записано в еженедельник, Смотри на мир, белеющий, как кровать, Постеленный в сумерках под сочельник. Граница, делящая небо и грусть, Не заперта — взглядом ищу отмычку, Отдаю отчет — это ученичество, Хотя не знаю, чему и зачем учусь. Лишь улыбаюсь воспоминаниям О том, что на самом-то деле белое: Как, пятилетняя, говорю маме я — «Если б не мультики, лучше б меня не было». Ищу зазор между снегом и мной И понимаю — одно и то же мы: Снег горизонтальной лежит стеной, Я с каждой смертью на жизнь моложе. И эта картина стоячих волн Красива, словно походка смерти. Кто бы ты ни был, куда б ни шел, Ты неподвижен — ты ось круговерти. В груди есть точка — она стоит Как этот снег и вот эти сумерки, Как это окно и пустынный вид Мира, где кроме тебя, все умерли. А ты бессмертен, ибо ты бог, Все можешь, хоть разве от этого легче, Ты встаешь и хочешь шагнуть за порог — Вовне — к пустому листу навстречу. Оставить следы, немоту истоптать, Создать подобие мира и краски, Упасть как печать, возмутить, раскатать — Физиономия снега бесстрастна. Ему все равно, его словно нет, Условно — что холодно в нем коленам. Какая там истина — даже снег Во тьме — белый и черный одновременно…

Фотография