Книга Кругами рая - Николай Крыщук

Ты не любишь меня.

Простодушно желаешь добра.

Ты не любишь меня,

Только дуешь на пепел костра.

Ты не любишь меня —

Тем опасней невольный твой свет.

Ты не любишь меня.

Тем вернее и проще игра.

Как ни странно, после того как стихи были готовы, ему вдруг стало легче, совсем как бывало после его упреков и слез Тани.

Путаная это вещь. Люди, которые думают, что разбираются в психологии, должны обладать большим запасом не только самоуверенности, но и наивности.

Ну почему же легче-то ему стало, если он только что сам себе подписал приговор? А вот стало. Ясно, что стало. Листочки на пробегающих в окне деревьях и те показались ему веселыми, переговаривающимися между собой. Какой-то у них там шел свой базар, свое многомиллионное толковище, несмотря на окружение досаждающих им насекомых.

Все в человеке устроено из потайных ходов и комнат, из которых в любую секунду может выскочить неизвестно что, и вся-то жизнь, может быть, увлекательнейшее блуждание. Ландау сказал, что человечество в своем прорыве к тайнам мироздания способно понять даже то, чего не может вообразить. По отношению к жизни человека этот парадокс надо бы перевернуть: мы можем вообразить про себя (про себя вообразить, вообразить про себя) все, что угодно, но ничего при этом не способны понять.

Алексей, например, считал себя невидимкой, сдерживался, таил мысли и наблюдения. Но при этом он же глубоко верил в ясновидение любви, в то, что она умеет распознавать лучшее в человеке; чувствовать его лучшего, идеального, а не бытового, профессионального, с умом и привычками, с носом и голосом, в пиджачке или пальтишке, простуженного, восторженного, храпящего, такого-сякого.

Но как же, черт тебя дери, мог бы крикнуть ему кто-нибудь из видимых, она узнает тебя лучшего, если ты так жалко улыбаешься и стараешься обратиться при ней чуть ли не в ноготь? И волосы немытые, мертвые, как набивка матраса, и дикция начинает подводить уже после первой рюмки?

Алексей, скорее всего, просто махнул бы рукой и отвернулся от глупого.

Вера эта, скажем прямо, отдает инфантилизмом, как если бы в детском саду предлагали разучивать по ролям платоновский «Пир». Но Алексей, с какой стороны ни посмотри, был в полном здравии, а в ясновидение любви все же верил и ехал на встречу с Таней убежденный, что именно она рано или поздно не может не заметить и, стало быть, не оценить невидимку. Более того, она давно заметила и полюбила. Иначе откуда такие молнии?

Поезд шел уже вдоль платформы, и лица тех, кто спешил занять их места, чтобы ехать из города в лес, были полны счастливым ожиданием.

* * *

Что тут скажешь? Лучше промолчать. Тем более что, может быть, даже в самом многоопытном и отчаянном цинике, в каких-то забытых им потемках души, на последнем ее дне есть хоть немного, хоть капелька той же, так до конца и не испарившейся веры.

Внутренняя жизнь вообще таит в себе небывалые ресурсы. Иной, может быть, сидит на алмазах, сам о том не подозревая. У другого, напротив, все подвалы забиты тротилом, и, если бы знал он об этом, не дрожали бы так у него руки и спокойно бы объявлял мизер.

Повествователю в любом случае валять ваньку и делать вид, что он ни о чем таком не подозревает, глупо. Если же герои его в силу характера, обстоятельств или цеховой принадлежности сами сосредоточены на внутренних происшествиях, даже, бывает, и сверх меры, то говорить об этом – все равно что исполнять долг документалиста.

Конечно, работа эта порой отдает бесцеремонностью, как и всякий переход границы. Остро чувствовал это взятый уже нами в авторитеты Александр Иванович Герцен, не раз уверявший, что предпочитает говорить о наружной стороне, об обстановке, редко-редко касаясь намеком или словом заповедных тайн. Все это, конечно, так, и сами мы испытываем некоторую неловкость. Но что же делать, если иначе нельзя и если долг, как мы уже говорили, требует?

Хуже, что мы идем на заведомый проигрыш. Это также понимал упомянутый автор, признаваясь, что писать тексты интимные ему, с одной стороны, труднее, с другой – они имеют меньше интереса, меньше фактов. И тут нам возразить действительно нечего.

Разве что один парадокс: внутренняя жизнь переполнена событиями, мысль и воображение опережают поступки и обстоятельства, там все быстрее, драматичнее, невероятней. Вот уж где семь пятниц на неделе. И это не от врожденной безответственности, а просто, когда внешняя жизнь слишком категорична, воображение – единственная, может быть, область свободы.

Тысяча оговорок, конечно, и столько же извинений. Мы вовсе не хотим сказать, что внутренние люди более свободны, чем остальные. Иногда совсем наоборот. У них особенно развиты правила и есть даже целые теории, которые свободу ограничивают. Чаще других они выходят на рандеву с совестью или уклоняются от него, что тоже затратно. Человек решительного действия в этом смысле более свободен, к тому же более притягателен, понятен, надежен, его и судят за дело, и любят за дело. В конце концов, вся жизнь – глагол.

Но утверждать при этом, что жизнь реальных людей более подлинная, мы бы тоже не стали. Реальность вырождается иногда в такую уж не только тупую, но и подлую механистичность, что полностью лишается какого-либо положительного содержания. И вот при отсутствии или недостатке содержания в жизни внешней внутренняя как раз и может оказаться единственно подлинной. Если внешняя жизнь лишена энергии и большинство живет не только без веры в Промысел, чувства справедливости, но и каких-либо отношений с совестью, то эта жизнь и эти люди эфемерны. Переживание же этой эфемерности (как у Алексея, который думает, есть он или его нет) являет по крайней мере некую тоску по настоящему существованию, и, значит, переживание это подлинное, и герой наш больше реалист, чем, допустим, прокурор, жизнелюбивое тело которого уже находится мечтой в сауне, в силу чего он не глядя подмахивает приговор о собственной смерти.

Заметим кстати, что слова «чувствовать», «любить», «тосковать», «желать», «сомневаться», «думать» тоже принадлежат к глаголам. И многие события часто являются только следствием тех происшествий, которые уже произошли.

Не будем дальше продолжать эту заочную дискуссию и говорить, например, о том, что даже суд интересуется мотивами преступления. Суть спора лежит в стороне. И когда хочется ясной интриги и ясного ее завершения, не надо доказывать, что у человека с развитым воображением чаще ноют зубы, а потому он хуже выполняет гражданские и прочие обязанности.

Добавь мы чего-нибудь бытового нашим героям – и вполне бы договорились даже и с читателем детективов. Пусть бы, к примеру, профессор ходил в разных ботинках или испытывал склонность к тайному разврату, а сын его мочился в детстве в постель и всю жизнь недомогал по половой части. Крепко сбитый «треугольник» при неизлечимой болезни одного из супругов также, надо думать, нашел бы самое глубокое понимание.

Но у нас, увы, тоже есть правила. А поэтому ни лишних пороков и слабостей, ни тайного злодейства, ни святости, ни даже милой чудаковатости мы добавлять нашим героям не станем. На наш взгляд, всего и так достаточно. Люди как люди. Перемудрили немного. Бывает. А потому пойдем дальше, оставив героев, какие они есть, и постараемся сами меньше высовываться.