Книга Видит Бог - Джозеф Хеллер

— Я не желаю, чтобы в моем дворце находились другие женщины, — нудно брюзжала она.

— Это не дворец, — отвечал я, — и он не твой.

За время нашей разлуки прежняя моя робость и чувство неполноценности как-то подувяли. В гробу я ее теперь видал.

— Это просто пара беленных известкой, соединенных проходами глинобитных домишек с протекающими крышами, домишек, которые не мешало бы подкрасить — и снаружи, и изнутри.

— Я царская дочь, — заявила в ответ Мелхола с привычной, лишь ей присущей надменностью, которую она сохранила до самой смерти, — где я живу, там и дворец. А тебе следует помнить, что я вытащила тебя из канавы.

— Ты опять за свое?

— Нечего мне было выходить за простолюдина.

— Снова-здорово.

— Я выросла в Гиве, — похвасталась она, — а ты всего-навсего в Вифлееме Иудейском. Мой отец был царем.

— А я стал им! — заорал я.

Впрочем, сколько я ни орал, втемяшить ей эту мысль мне так и не удалось. Чего же дивиться счастью, обуявшему меня при полученье известия о том, что она умирает? Сколь долго, о Господи, сколь долго пришлось мне ждать избавления от нее, сколь много лет заняло это ожидание! Когда мне сообщили, что она заболела, я пустился в пляс. Ей прописали обычные процедуры — костный мозг, биопсия, то да се.

— Чаша моя преисполнена! — радостно вопил я. Я пел, точно жаворонок. Жизненные силы быстро покидали ее. Я пришел в телячий восторг. Она попросила о встрече со мной.

— Обождет! — рявкнул я.

И только когда она стояла уже на пороге смерти, я поспешил к ее одру, единственно для того, чтобы, улыбаясь, наблюдать за нею, отвергая покачиванием головы любые предсмертные просьбы. Голос ее был слаб.

— Похоже, я отхожу.

— И ладушки, — сказал я.

— Хочешь, я тебя благословлю?

— Не выдумывай.

— Ты, наверное, обрадуешься.

— Ты никогда не давала мне большего счастья.

— Даже когда фурункулезом болела?

— Ну, это тоже было неплохо.

— Ты еще будешь плясать на моей могиле, — предсказала она.

— Сколько хватит сил.

— Когда меня не станет, ты сможешь плясать, сколько хватит сил, при всяком удобном случае, верно?

— Да я и дожидаться не стану, вот сейчас и начну. — И в доказательство сказанного я принялся что есть мочи скакать вкруг ее постели, завершив перепляс чечеткой и возгласами вроде «эй-нани-нани» и «ча-ча-ча».

— У меня есть последнее желание, — сказала она, когда я выдохся. — Обещай, что исполнишь его.

— Ни малейшего шанса.

— Оно совсем скромное.

— Ты не в своем уме.

— Ну хоть солги мне, Давид, делать необязательно. Я не смогу с миром сойти в могилу, если не услышу от тебя обещания исполнить его.

— Кончай шутки шутить.

— Так ты не скажешь мне «да»?

— Ни в коем разе.

Я скучаю по ней лишь в ситуациях, которые, как я знаю, разъярили бы Мелхолу, проживи она с мое.

Стоит ли удивляться тому, что после возвращения Мелхолы, унижавшей и мучившей меня, Авигея стала мне еще дороже? Или тому, что, обосновавшись в Иерусалиме, я неизменно предпочитал сладострастные судороги Вирсавии скрежещущему бренчанию, в котором изливалось привычно язвительное недовольство Мелхолы? Уж вы мне поверьте, лучше обитать в пустыне с тараканами, нежели в хорошем доме с женщиной, которую ничем не ублажишь, лучше жить со скорпионами, нежели с женою сердитой, которая никогда не умолкает. Лучше вступить в брак, нежели разжигаться, но если жена твоя не ходит у тебя по струнке, так уж лучше разжечься: отвергни ее от плоти своей и дай ей письмо разводное и пусть уходит, ибо всякая порочность мала рядом с порочностью женской. Порочность женщины изменяет лицо ее и темнит облик ее как бы дерюгой. Муж ее будет сидеть среди соседей своих и, заслышав ее, будет воздыхать прегорестно. Да выпадет ей участь всех грешников, ибо от женщины исходит начало греха и от нее все мы погибнем. А от одежд ее исходит моль. С другой стороны, если отыщешь женщину добродетельную, наподобие Авигеи, то пусть она будет, как любезная лань и прекрасная серна: груди ее да упоявают тебя во всякое время, любовью ее услаждайся постоянно. К несчастью для Авигеи, сердце мужчины склонно к измене, так что я услаждался все больше любовью Вирсавии и усладился бы ею опять, если б она отдалась мне еще разок — прилегла бы со мною рядом на ложе мое и помогла бы мне раздвинуть бедра ее. Я пытался склонить ее к этому. «Сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя, — пробовал я подольститься к ней. — Дай мне услышать голос твой. Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. Приди ко мне, потому что голос твой сладок и лицо твое приятно. О, как прекрасны ноги твои в сандалиях!»

— Это больше не работает, — не тронувшись лестью, сообщила она.

— Почему же?

— Потому что раньше у тебя хоть хватало силы, чтобы меня завалить.

Вероятно, она не кривит душой, бормоча, что ее теперь тошнит от любви. В ту давнюю пору она имела привычку испускать в минуты страсти такие прелестные, исступленные, тонкие вскрики, а Мелхола слушала нас, сидя в гареме, — впрочем, я-то как раз вел себя тихо, как церковная мышь, — и, впиваясь ногтями в собственные ладони, пока те не начинали кровоточить, ожидала, когда я закончу и пройду на обратном пути мимо ее двери. Нередко я, избегая вспышек ее язвительного гнева, заскакивал в покои Авигеи. Или тыкал ей под нос, пока она бесновалась, выставленный из кулака средний палец и с дурацкой ухмылкой топал дальше.

— Как отличился сегодня царь Израилев, — злобно взревывала она, и шипела, и плевалась, и топала в пол ногами.

О, какие проклятия призывал я на голову Хирама, царя Тирского, за то, что его архитекторы не смогли придумать более удобной планировки гарема. Мелхола с самого начала обходилась безо всяких обиняков.

— Мой отец, — не преминула она напомнить мне в самый день нашего воссоединения, — был царем над всем Израилем.

Впоследствии я приказал считать этот день национальным праздником. Я назвал его Тишах б'Аб.

— А ты всего-навсего царь Иудейский.

Это была единственная тема, цепляясь за которую ей удавалось оставить за собой последнее слово. Впрочем, Израиль стоял у меня в повестке дня первым пунктом, и Авенир уже начал нашептывать старейшинам на ушко доводы, которые склонили бы их на мою сторону. Он беседовал с ними то в одном месте, то в другом, напоминая им о прошлом, когда они, гонимые Саулом и помыкаемые Иевосфеем, нередко разговаривали между собою о том, как было бы здорово, если б я стал вдруг царем над ними. Обо всем, что находил он во мне хорошего, говорил Авенир и с воинами, и со всем домом Вениаминовым, из которого вышел Саул. Этих-то, при тогдашнем прискорбном состоянии мира в целом и шаткости их положения в оном, особенно уламывать и не приходилось. Больше им просто некуда было податься.