Книга Рилла из Инглсайда - Люси Мод Монтгомери

— Говорят, будто старую собаку новым фокусам не научишь, но я, хоть и стара, научусь печь «военный» хлеб, если это поможет разгромить гуннов.

Но последние предложения пришлись Сюзан «не по нутру». Если бы не папины требования, я думаю, она проигнорировала бы призывы сэра Роберта Бордена.

— Да это прямо как в Библии, миссис докторша, дорогая! Делайте кирпичи без соломы! Как мне печь пирог без масла или без сахара? Это невозможно! Это и пирогом-то не будет! Конечно, можно испечь что-нибудь совсем безвкусное и убитое, миссис докторша, дорогая. Но нам даже нельзя замаскировать то, что получится, чуточкой глазури! Подумать только! До чего я дожила! Правительство, сидящее в Оттаве, является в мою кухню и вводит для меня нормирование продуктов!

Сюзан отдала бы последнюю каплю крови за своего «короля и отечество», но отказаться от ее любимых кулинарных рецептов — это совсем другое и гораздо более серьезное дело.

От Нэн и Ди я тоже получила письма… или скорее записки. Они слишком заняты, чтобы писать письма: приближаются выпускные экзамены. Этой весной они получат дипломы бакалавров гуманитарных наук. Очевидно, я буду единственной «тупицей» в семье. Но почему-то у меня никогда не было желания получить высшее образование, и даже сейчас университет меня не привлекает. Боюсь, я лишена честолюбия. Есть только одно положение, которое я хотела бы занять… и я не знаю, суждено мне это или нет. Если нет… я не хочу никакого другого. Но я не напишу об этом здесь. Думать об этом можно; но было бы, вероятно, бесстыдством — как сказала бы кузина София — об этом писать.

И все же я напишу! Я не позволю условностям и кузине Софии меня запугать! Я хочу быть женой Кеннета Форда! Вот так!

Я только что посмотрела на себя в зеркало и не заметила никаких признаков краски стыда на моем лице. Вероятно, я девица, совершенно не соответствующая классическим нормам.

Сегодня я ходила проведать Понедельника. Суставы у него совсем одеревенели, но, когда я пришла, он, как всегда, сидел, ожидая поезда. Он похлопал хвостом по платформе и умоляюще взглянул мне в глаза. «Когда приедет Джем?» — казалось, спросил он. Ох, Понедельник, нет ответа на этот вопрос, как нет ответа на другой, который мы все постоянно задаем: «Что случится, когда Германия нанесет новый удар на Западном фронте… один, мощный, последний победный удар!»

1 марта 1918 г.

— Что принесет весна? — сказала сегодня Гертруда. — Я боюсь ее, как никогда прежде не боялась ни одной весны. Как вы думаете, наступит ли снова такое время, когда наша жизнь будет свободна от страха? Почти четыре года мы ложимся вечером в постель со страхом и со страхом поднимаемся поутру. Страх — нежеланный спутник, куда бы мы ни шли.

— Гинденбург говорит, что будет в Париже первого апреля, — вздохнула кузина София.

— Гинденбург! — невозможно пером и чернилами передать то презрение, которое Сюзан вложила в это слово. — Неужто он забыл, чей день первое апреля?

— До сих пор Гинденбург всегда держал слово, — сказала Гертруда так же мрачно, как могла бы сказать это сама кузина София.

— Да, когда сражался против русских и румын, — возразила Сюзан. — Подождите, пока он столкнется с британцами и французами, не говоря уже о янки, которые стараются как можно скорее переправиться в Европу и, без сомнения, лицом в грязь не ударят.

— Сюзан, вы говорили то же самое в 1914 году накануне сражения за Монс, — напомнила я ей.

— Гинденбург говорит, что не пожалеет миллиона немецких жизней, чтобы прорвать фронт, — сказала Гертруда. — Такой ценой он, наверняка, добьется каких-то успехов, и как мы сможем пережить это время, даже если в конце концов его планы потерпят крах? Эти последние два месяца, когда мы, съежившись, ждем удара, показались мне такими же долгими, как все предыдущие месяцы войны, вместе взятые. Я хотела бы, чтобы в сутках не было такого часа, как три после полуночи. Именно тогда я каждую ночь вижу Гинденбурга в Париже, а Германию ликующей. Я никогда не вижу ничего подобного ни в какое другое время, кроме этого заслуживающего всех проклятий часа.

Сюзан с сомнением взглянула на Гертруду, но, очевидно, решила, что существительное «проклятие» — это все же не совсем то же самое, что однокоренное прилагательное.

— Я хотела бы, чтобы можно было принять какое-нибудь магическое снотворное и проспать следующие три месяца… а затем проснуться и узнать, что Армагеддон позади, — сказала мама, почти с раздражением.

Мама нечасто падает духом настолько, чтобы у нее возникло такое желание… или, во всяком случае, чтобы заявить об этом желании вслух. Мама очень изменилась с того ужасного сентябрьского дня, когда мы узнали, что Уолтер никогда не вернется; но она всегда оставалась мужественной и терпеливой. Теперь кажется даже она дошла до того, что уже не может терпеть.

Сюзан подошла к ней и коснулась ее плеча.

— Не бойтесь и не унывайте, миссис докторша, дорогая, — сказала она мягко. — У меня вчера вечером было такое же настроение, и я встала с кровати, зажгла лампу и открыла Библию… и как вы думаете, на какой стих сразу упал мой взгляд? «Они будут ратовать против тебя, но не превозмогут тебя; ибо Я с тобою, говорит Господь, чтоб избавлять тебя». Я не обладаю даром видеть пророческие сны, как мисс Оливер, но я сразу поняла, миссис докторша, дорогая, что это явное указание: не видать Гинденбургу Парижа. Так что я не стала читать дальше, а просто вернулась в постель и не проснулась ни в три, ни в другое время, а проспала до утра.

И я все повторяю и повторяю про себя этот стих, который прочитала Сюзан. Господь с нами… и все праведные люди сильны духом… и все армии и пушки, которые Германия подтягивает к Западному фронту, должны разбиться о такое препятствие. Так я думаю в отдельные минуты духовного подъема, но бывают другие минуты, когда я, как Гертруда, чувствую, что больше не могу выносить это ужасное и зловещее затишье перед приближающейся бурей.

23 марта 1918 г.

Армагеддон начался! «Последняя битва из битв»! Она ли это, спрашиваю я себя? Вчера я ходила на почту за письмами и газетами. День был мрачный, холодный. Снег сошел, но серая, безжизненная земля оставалась промерзлой, и дул пронизывающий ветер. Все в Глене и вокруг него было некрасивым и унылым.

Потом я взяла в руки газету с громадными черными заголовками. Германия начала наступление двадцать первого. Немцы утверждают, что захватили много артиллерийских орудий и пленных. Генерал Хейг докладывает, что «продолжаются ожесточенные бои». Не нравится мне эта последняя фраза.

Мы все чувствуем, что не можем выполнять никакую работу, требующую внимания и умственных усилий. Так что все мы яростно вяжем, так как это можно делать механически. Во всякой случае, мучительное ожидание позади… страшные думы о том, где и когда будет нанесен удар. Он нанесен… но они «не превозмогут нас»!

Ох, что-то происходит там, на Западном фронте, в нынешний вечер, когда я пишу эти строки в моем дневнике, сидя здесь, в моей комнате? Джимс спит в своей кроватке, а за окном завывает ветер. Над моим столом висит портрет Уолтера, и он смотрит на меня своими прекрасными, глубокими глазами. С одной стороны от портрета висит «Мона Лиза», которую он подарил мне в последний раз на Рождество, когда был дома, а с другой — вставленная в рамку копия «Волынщика». Мне кажется, я слышу голос Уолтера, читающего это стихотворение… это маленькое стихотворение, в которое он вложил свою душу и которое поэтому будет жить вечно, продолжая нести имя Уолтера новым поколениям нашей страны. Все вокруг меня такое спокойное, мирное, домашнее. И Уолтер кажется совсем близко… если бы я только могла отодвинуть тонкую колышущуюся завесу, что разделяет нас, я увидела бы его… так, как он видел Крысолова в ночь перед сражением за Курселет.