Книга Багровые ковыли - Виктор Смирнов

Но как все же интересно заглянуть в это не столь отдаленное будущее! Однажды утром проснуться и ощутить другое небо, другие краски, другие голоса. Мир.

Ладно, отставить! Через минуту-другую – бой. Конечно, пуля – дура… Он взглянул в полузатянутое какими-то белесыми клочьями – то ли туман, то ли облака – небо и увидел помигивание далекой звезды. Той самой, харьковской, тревожной. Она и здесь с ним. Павел загадал: вот если сейчас в этом темном колодце, образовавшемся среди клочьев, промелькнет метеорит, значит, все будет хорошо.

Но просвет постепенно затягивался. Уже раздалась наверху чья-то негромкая команда. И в эту самую секунду чиркнула о темный коробок небесная спичка, искорка разгорелась и понеслась через полынью в облаках и, улетев за край, еще успела посветить ему сквозь белесую вату. Словно дожидаясь этой падучей звезды, как сигнальной ракеты, ударил с высокого берега первый залп.

Глава одиннадцатая

Павел Кольцов давно не участвовал в настоящих боях. Он знал, что после первых разрывов, после насвистывающих мелодий от пролетающих пуль эта сжатая в глубине тела болезненная пружина расслабится, отпустит плавно и мягко – и все существо охватят азарт, ярость и небрежение к смерти или к ранению.

Так пугала когда-то его, мальчишку, ледяная полынья на Крещение, если выдавались морозы. Темная, стылая вода. А окунешься – и ты бодр, весел, и по жилам течет кипятковая кровь.

Женя Ильницкий отдал все распоряжения и теперь вел с Кольцовым неспешный, как бы праздный разговор – тоже, видать, волновался, но старался скрыть свое состояние.

– Я этот полк недавно принял, на переформировании, – говорил он. – Не успел еще вжиться, людей посмотреть, себя проявить. Видал, парни в драных рубахах, штаны сборные – от гусарских чикчирей до деревенских холщовых. Нехорошо. Но мы это поправим, дай срок.

Кольцов с удовольствием слушал этот граммофонный, механический шепоток. От него теплело на душе. До сих пор в Кольцове жило удивление: надо же было ему старого друга встретить – и где? Да еще вместе, как пять лет назад, в атаку идти. Плечом к плечу.

– Я в первой шаланде пойду, – продолжал Женя. – Оно бы и ни к чему командиру полка, мне бы позади, для управления. Но красноармейцы меня еще толком не знают, надо показать, кто я и что я. А ты малость погоди, на пятой или шестой шаланде пойдешь, вместе со штабом.

– Нет уж, – тихо сказал Кольцов. – Давай вместе.

Днепровская вода совсем рядом плескалась о борта сгрудившихся у берега, сдвинутых на песок шаланд. Закрыть глаза и уши – нет войны, нет тревожного ожидания, нет уже заготовленной кем-то на другом берегу пули…

И Кольцов, и Ильницкий еще больше тревожились бы, если бы знали, что их переправа ниже Берислава, напротив Британов, – ложная, демонстрационная, имеющая целью отвлечь противника, перенаправить его огонь. Главная переправа точно против Каховки, где уже приготовились к прыжку железная латышская дивизия и одна из бригад Пятьдесят второй.

А место переправы полка Ильницкого гиблое, неудобное. Там, за широкой протокой, плавни. Одолев Днепр, они вынуждены будут еще раз переправляться – то ли по грудь в воде, то ли с головой, уж как придется.

И беляки, если они засели в плавнях, будут трудноуязвимы. Там камыши, заросли лозняка, топи, промоины, не то что близ Каховки – ровный песчаный берег, где каждый вражеский пулемет будет на виду.

Но обо всем этом ни Кольцов, ни Ильницкий не думали. Их дело – переправиться и одолеть противника, выбить его из прибрежья и идти дальше, между тем как переправляющийся со стороны колонии Львово на Казачьи Лагеря полк прикроет их правый фланг. Такова задача, которую сформулировали хитроумный Алафузо и суровый, идущий напролом Эйдеман.

Снаряды с тоскливым свистом проносились над Днепром. Земля содрогнулась от залпа мощных орудий, и небо высветлилось и пошло мерцать от вспышек. Артиллерийская подготовка перебила утренний крик петухов и заставила бедных кочетов лишь пугливо, подобно курам, квохтать.

Ударили все тяжелые калибры и те трехдюймовки, которые еще оставались на высоком правом берегу и должны были лишь готовиться к переправе. На днепровских кручах от сотрясений срывались вниз известняковые камни и сыпался песок. Пыль поднялась к темному еще небу и закрыла звезды.

Опытные красные пушкари, руководимые главным инспектором артиллерии фронта Владимиром Грендалем, били без пристрелки, по исчисленным данным, по таблицам, составленным еще академиком Крыловым. Залпы точно, без всяких знаменитых вилок, накрывали балочки, кустарники, дома – все подозрительные места, где могли находиться пушки и живая сила корпуса Якова Слащева. Точнее, где находились еще вчера вечером.

Слащев предполагал такой поворот и ночью во второй раз отвел свои войска и разместил их вне зоны поражения тяжелой артиллерии красных, оставляя противнику, вопреки всем законам войны, обширное пространство для действий. Первый отвод, вечерний, был демонстративным, показывающим, что генерал оценил создавшуюся угрозу, но в то же время якобы недостаточно оценил, ошибся, не зная возможностей дальнобойной артиллерии красных.

Эйдеман удовлетворился тем, что его разведка засекла то первое, вечернее перемещение целей, и теперь на двенадцать и даже на четырнадцать верст в глубину обороны противника вспахивали землю тяжелые снаряды.

На холме у хутора Цукур Слащев, сидя на коне, наблюдал в цейссовский десятикратный бинокль за ночной работой таоновской артиллерии. Невдалеке взрывом разбросало плетни кошары, где еще три часа назад находился единственный у Слащева конный полк Миши Мезерницкого. Приказом Слащева этот полк был переведен из конвойных в боевые и получил название Восьмого кавалерийского. Вся эта немногочисленная кавалерия топталась сейчас за спиной Слащева неподалеку от Чернянки, готовилась к маршу. Горящие плетни мешали наблюдать за нею.

Снаряды густо падали по шляхам, ведущим от Каховки к Британам и от Каховки и Любимовки – к Черной Долине. Красные не без оснований полагали, что именно по этим дорогам Слащев двинет свои части к местам возможных переправ: отбивать наступление.

Но генерал не спешил. Он словно поставил целью просто наблюдать за зрелищем ночного артиллерийского огня. И то сказать, со времен Великой войны, когда «герман» двинул на фронты свои многочисленные тяжелые пушки, гаубицы и мортиры, Слащев ничего подобного не видел. Земля вздрагивала от тяжелых ударов и гудела. Впереди, по всему низменному берегу, от Казачьих Лагерей и до Любимовки, по полукругу в двадцать с лишним верст, горело все, что могло гореть: кустарники, покинутые жителями мазанки, клуни, скирды соломы и стога сена. Пылал, переливаясь красными огнями, высокий шелковистый ковыль. Иногда под порывами ветра, поднявшегося от сотрясения возуха и от пожаров, можно было видеть, как, пылая и разбрызгивая искры, катятся по степи кусты перекатиполя и вдруг, поднявшись ввысь, рассыпаются, подобно фейерверку.

Рядом со Слащевым конвойные казаки сдерживали встревоженных коней, натягивали удила. Телефонисты с мотками провода на плечах придерживали висевшие на груди полевые телефоны в кожаных чехлах. Сквозь сплошные разрывы генерал услышал – как сквознячком принесло – далекие, слабые пулеметные очереди. А может, и не услышал, может, угадал своим обостренным военным чутьем.