Книга Кругами рая - Николай Крыщук

Вдруг голова его начинала зудеть, он расчесывал кожу, под которой копошились разноцветные зонтички, кузнечики и головы попугаев. В те дни в первый и в последний раз в жизни у него случилась галлюцинация, и, таскавший до того охапками хворост к костру своего безумия, Дали принял решение остановиться. Опасные экспедиции в иррациональное надо было прекратить, тем более что оно успело поделиться с ним так щедро, что ему, как выяснилось, хватило на целую жизнь.

Но зеленые яблочки тут еще ни при чем. Дальше случилось следующее: у Дали начались припадки безумного смеха, которые сначала изумляли его друзей, потом прискучили им. Он перестал разговаривать, потому что, как только открывал рот, его начинал давить смех. Дали продолжал пребывать в припадке беспричинного смеха, когда к его дому подъехало такси и из него вышли Поль Элюар и его жена Гала, которой вскоре суждено было покинуть мечтательного сюрреалиста и стать женой сюрреалиста хохочущего. Характерно, что в их присутствии Дали похохотал всего один раз, и то недолго, а уже к вечеру завел «серьезную беседу» с Галой. При следующих встречах хохот, впрочем, стал повторяться, и он снова не мог вымолвить ни слова.

Будучи лишенным сильнейшего из орудий разгорающейся страсти – вербального, художник старался всячески услужить возлюбленной: подкладывал на тахту подушку, бежал за стаканом воды, несколько раз на дню помогал переобуть сандалии. И вот тут-то, что запомнила Ксюша, когда на прогулке руки Сальвадора и Галы ненароком соприкасались, художника пробивала дрожь и дождь мелких зеленых яблок («плодов моей любовной мечты») обрушивался на его голову. Безумие было усмирено любовью, закрепив договор в сюрреалистическом образе.

Скорее всего, девочка решила, что речь идет о настоящих яблоках, которые падали с веток, отвечая на дрожь влюбленного. Но можно ли, если подумать, считать это серьезной ошибкой?

Алексей схватил стоявшее у двери цинковое ведро, внутри которого успела выстроиться китайская пагода из паутины, и поспешно отправился к колонке. Затем, черпая ковшиком из ведра, он стал заливать огонь в печке, хотя там веселье было в самом еще и буквальном разгаре. Руки его обожгло вырвавшимся паром. Алексей отнесся к этому спокойно, как будто не только ждал, но и желал этого. В глазах его, наплывами, все явственней и ближе появлялось лицо Тани, вызывая во всем теле жар.

Глава двадцать девятая

ГЕРОЙ ЕДЕТ В ЭЛЕКТРИЧКЕ, ДУМАЕТ О ТАНЕ, СОЧИНЯЕТ ПЕЧАЛЬНЫЕ СТИШКИ, ИСПЫТЫВАЯ ПРИ ЭТОМ СЧАСТЬЕ. ПО ХОДУ ЕМУ ЕЩЕ РАЗ ЯВЛЯЕТСЯ ГРИНЯ

Машин в город не было, но электричка прикатила мгновенно, как будто Алексей успел вызвать ее по телефону. Поезд набирал скорость, удары механизмов нагоняли удары сердца. Алексей на мгновенье ощутил даже что-то вроде блаженства, как в детстве, когда докторица клала ладонь на грудь и выстукивала пальцем по пальцу. Если бы он тогда знал, что этот метод называется перкуссией, в теле мнимого больного, возможно, подскочил бы процент самоуважения, которого ему для выздоровления и не хватало.

Он впал в полусон. Казалось, что это уже не медицинская, а музыкальная перкуссия импровизирует причудливые ритмы. Музыка затягивала, рождая новые и новые сэмплы: чиха младенца, выстрелившей газировки, звука разрываемой бумаги от конца к началу. Евнуховый, пожарный сигнал машиниста Алексей плавно перевел в сэмпл шаляпинского баса.

Солнце молча и остервенело гналось сквозь кусты и деревья, как почуявшая дичь борзая.

Со всем этим диссонировал мат двух вольных рельсоукладчиков, которые сидели позади. Алексей стал мысленно выворачивать их не шедшие к его состоянию слова и читать их от конца. Выходили незнакомые то ли китайские, то ли японские выражения. «Тамюовтбе», кричал один, «ебесяухин», отвечал другой. Слуху стало комфортнее. Спорят себе два разгоряченных игрока с биржи.

* * *

При всем волнении и тревоге Алексея, как это не раз бывало, охватило ощущение нереальности. Есть он, или снится ему, что он есть? Герой Пятигорского не вступил в масонскую ложу, потому что не был уверен в собственном бытии. У Алексея сведения о масонах были самые приблизительные, да никто его к ним и не приглашал. Его зазывали к себе ребята попроще: октябрята, пионеры, комсомольцы. Искушали партийным билетом. Потом появились объединения, к которым считали своим долгом примкнуть все порядочные люди: друзья «Огонька», демократический клуб «Перестройка», общество спасения интеллектуальной элиты, литобъединение «Один день Ивана Денисовича» и авангардное движение «Кочегарка». Да мало ли!

Бессознательно отбыв срок в пионерской организации, от других приглашений в теплые ряды единоверцев Алексей уклонился, отчего прослыл человеком эксцентричным и охраняющим свою, скорее всего вымышленную, особостъ. Те, кто наблюдал его издалека, считали его даже существом высокомерным.

Суждение поверхностное. Так же точно многие отзывались о его отце, и тоже напрасно.

Алексей был человеком стеснительным, и стеснялся он не каких-то чрезвычайных своих пороков, а именно проблематичного факта собственного существования. Он, конечно, боялся быть обманутым, но еще больше боялся попасть в ложное положение, расписавшись в приверженности каким-то взглядам и авторитетам, согласившись быть частью чьих-то решительных и продуктивных действий. Как можно заявлять об убеждениях, если носитель их является существом не вполне установленным и плотность его бытия, не говоря уже о значении, еще только предстоит подтвердить? Глядя на фотографию, где фотограф остановил мгновение его жизни под зонтиком «медвежьей дудки», он дивился: вот ведь, все настоящее – и трава в полтора его роста, и волны океана за спиной; и божья коровка, присевшая на голый локоть, вот она: не успела собрать прозрачные крылья, то есть прикрыть исподницу, что связано, несомненно, с соблазном и стыдом. И это он был здесь? Не заметил, пропустил. Однако значит, и он настоящий? Интересно!

* * *

В детстве Гриня ревновал к маминой груди. Хотелось самому быть таким же большим, мягким, сладким, насыщать и насыщаться.

К голосу диктора – ровному, взрослому, знающему все про все. Пока не наскучил.

Долгое время считал собак умнее себя.

Гроб на открытом грузовике. Духовой оркестр следом. Играл бы звучнее, если бы не подушки воздуха. Медали молча переговариваются на солнце. Завидовал покойнику. Важное.

Профиль Ленина на ордене Ленина на первой странице «Правды» навсегда остался символом учителя. Чужой, строгий, знающий. Боялся.

Пожарным хотелось быть, само собой, космонавтом (из любопытства к невесомости), бродягой, святым, жуком, министром, верхолазом, ныряльщиком за жемчугом, Казановой, маляром, вегетарианцем, в клетке, постоянным, убогим (очень-очень!), контрабандистом, конечно, извозчиком, астрономом, другом Пушкина…

Хотелось быть ученым. Прельщала универсальность знания, возможность бесконечных и неожиданных сопряжений: от Иудина дерева до бездетной Византии, от сиреневых рапсодий до туберкулеза. Мечтал о волшебстве точности, которая, как потом понял, есть поэзия.

* * *