Книга Галерные рабы - Юрий Пульвер

— У нас иные нравы. Пригожая баба — услада для глаза… Конечно, никто никого не принуждает. Стесняешься — не ходи в общую баню, мойся отдельно…

— Плохие у вас нравы. Однако — инч Алла! — тебе-то я их исправлю!

«Ученого учить — только портить, а черного кобеля не отмоешь добела», — сказал в ответ Сафонка, но — мысленно. На сем разговор и закончился.

Текли дни — сытные, нескучные. Свободным, однако, себя Сафонка не чувствовал. За пределы двора его не выпускали. Ночевал он в каморке для слуг. Кормили обильно, да однообразно: бобовая похлебка, кусок жареной баранины, сухой чурек. О том, чтобы испробовать знаменитых турецких яств, о коих так много говорили рабы и слуги, не могло быть и речи. Мечта вкусить их осуществилась лишь после Брунк-Байрама — и лучше бы она не осуществлялась.

Праздник Нури-бей провел в столице. Вернувшись утром на следующий день, хозяин, лукаво улыбаясь, направил Сафонку в баню. Тот мылся накануне, ан не возражал: чего ж не погреть косточки лишний разок. В парной его ждал здоровущий турок — личный банщик и костоправ Нури-бея. Уложив парня на подстилку, он вскочил ему на спину, начал топтать ногами, заламывать руки, мять шею, давить на позвоночник. Сафонка понял: Нури-бей сделал ему редкий подарок. Для османов костоправство было тем же, что для русских веник. Несмотря на боль, пугающий хруст позвонков и суставов, ему добровольная мука очень понравилась, он давно уже не получал такого удовольствия, не чувствовал столь расслабляющей истомы.

После бани, одетого в новую турецкую одежду — скромную, без украшений, однако вполне приличную, — Сафонку привели в столовую комнату Нури-бея. Хозяин, облаченный в синий доломан,[140]в белой чалме, удостоверявшей, что ее владелец совершил благое дело — хадж, паломничество в Мекку и Медину, торжественно восседал на миндерах, скрестив ноги, обутые в роскошные, небесного цвета чувяки с загнутыми носами. Низенький широкий столик перед ним был уставлен блюдами с едой. Сафонка не знал ни одного из кушаний, кроме пахлавы (как-то раз она подгорела у повара, и испорченное слоеное печенье скормили слугам, чтоб зря не пропало).

В диковинку для него были многие фрукты и ягоды — виноград, дыни, персики, хурма. Вообще-то на Руси и в те времена знали об этих изысканных плодах, пробовали их и даже лимоны с апельсинами. Однако то могли себе позволить лишь знатные да богатые. А казаку — уроженцу захолустного окраинного Воронежа откуда ж взять такие яства?

Сафонка потянулся к угощению поначалу с опаской, а распробовав, накинулся, как ворон на кровь. Нури-бей, развалившись на подушках, отеческим взором, с теплой хитринкой в глазах следил, как парень расправляется с лакомствами, запивая персиковым шербетом.

— Массаж понравился?

— Очень! — промямлил Сафонка с набитым ртом.

— А еда?

— Того пуще!

— Будешь есть и эти, и многие другие, еще более изысканные лакомства каждый день, когда проникнешься светом ислама. Смотри, про нее изрек Аллах: «Вот книга, которая не возбуждает никаких сомнений», — купец положил на стол огромный Коран в переплете из телячьей кожи, украшенном золотом и серебром. — Оригинал ее начертан на арабском языке на листах-сухур, и свитки эти хранятся на седьмом небе…

Сафонка понял: конец привольному житью, пожалте на галеры, пришла пора расплачиваться за обман. Вида, однако, не подал, спокойно умял все до единой крошки, потом приготовился к уроку, как всегда.

— Итак, способнейший из учеников, мы закончили с тобой изучение османских обычаев. Сегодня я начну преподавать тебе основы истинной веры…

— Я же еще плохо знаю турецкий, эфенди!

— Достаточно для того, чтобы понять суть, да, если надо, и по-татарски я тебе расскажу. А молитвы все равно наизусть заучивать придется, они на арабском языке. И Коран тоже, кстати. Я тебе буду переводить содержание его сур и аятов.[141]

— Это обязательно нужно?

— Неверного не примут в йени-чери. Став мусульманином, ты получишь вот такую маленькую святую книжечку, как у меня, для ношения на груди. На ней нарисован Зульфикар, волшебный меч пророка Али. Его изображение сделает тебя непобедимым.

— Так что ж, все бусурманы, выходит, непобедимые?

— Не употребляй это слово, говори — мусульмане. А на твой вопрос я отвечу: да!

— Как же тогда я, неверный, смог одолеть Темира, правоверного? У него ведь была такая книжечка?

— Наверное, пророк — да благословит его Аллах и да приветствует! — помог тебе потому, что ты решил вступить в истинную веру.

— А как же тогда мои соотечественники у вас и татар войну выиграли?[142]

Нури-бей пожевал губами. Разговор начинал ему не нравиться, и он спросил напрямик:

— Что с тобой стряслось? Ты не хочешь стать мусульманином?

— Не хочу.

— Но почему?

На Сафонку вдруг напало бесшабашное веселье. Эх, была не была, пропадать, так с бубнами, напоследок хоть покуражусь всласть.

— Да вот узнал я: тем, кто обусурманится, мужскую красу урезают…

— Ты имеешь в виду обрезание? Да, его заповедовал нам великий пророк Мухаммед. Во время войн за утверждение ислама в Аравии отряд правоверных сорок дней не мог вырваться из окружения. От жары, пыли, отсутствия воды у воинов воспалилась крайняя плоть. Тогда полководец пророка приказал отсечь ее. С тех пор и распространился обычай Хатна, ставший посвящением в мусульманство. Но в нем нет ничего страшного, кусочек кожи удалят — и все…

— А я боюсь, вдруг лишку отхватите, чем я тогда свою кадуну ублажать буду?

Нури-бей понял: русский над ним просто смеется да вдобавок еще святотатствует. Он ведь прекрасно знает, что кадуной величают лишь первую жену самого султана. Торговца охватил гнев:

— Беседа, приносящая тебе вред, стоит меньше ослиного крика, считают персы, и они правы. Ведь человек более властен вернуть несказанное, чем то, что уже произнес. А ты сказал слишком много. За такую насмешку другой правоверный на моем месте отдал бы приказ оскопить тебя на самом деле!

— Это жеребца можно охолостить, а настоящего мужчину никогда. Его можно только убить!

— Хочешь побиться об заклад, что из тебя получится евнух?

— А что ж. Только чтобы ты не проиграл снова, как в случае с Темиром, дозволь сначала задать два вопроса. Ты ведь меня, коли выхолостишь, в гарем продашь?