Книга Галерные рабы - Юрий Пульвер

Имелась и еще одна причина. Завершался шаабан, восьмой месяц хиджры,[138]за ним должен был последовать рамазан, в течение которого все правоверные соблюдают уразу-пост, не смея коснуться еды при свете солнца и лишь с наступлением темноты насыщаясь. Пройдет рамазан — и грядет светлый праздник Брунк-Байрам, разговение после поста. Его окончание — самое лучшее время для заключения сделок. Все сытые, добрые, никто не хочет торговаться, спорить. За оставшееся время и русского можно будет к святому Корану немного приобщить.

Учился Сафонка с упорством, до самозабвения. Как некогда Митяя, купца поражала и умиляла его тяга к знаниям. Часто общаясь с новым хозяином, который относился к нему доброжелательно (будущий мусульманин и йени-чери, как-никак), Сафонка изменил свое мнение о турке. Нури-бей оказался не злым и ученым человеком. Выходец из старинного купеческого рода, он в юности намеревался стать улемом — ученым и богословом, любил поэзию. Ранняя смерть отца вынудила оставить юношеские бредни и продолжать торговое дело, завещанное предками. От былых увлечений остались редкая начитанность и жажда собирать и записывать мудрые мысли и изречения всех народов, даже немусульманских. Сафонка быстро понял это и стремился в разговорах порадовать хозяина новым метким русским словцом, поговоркой, байкой, хотя, конечно, переводить их на татарский, а тем более на турецкий было неимоверно трудно.

Нури-бей же медленно, ненавязчиво, как дорогого кровного жеребца тренируют к скачкам, готовил нового невольника к будущему величию защитника истинной веры, знакомил с турецкими обычаями, рассказывал о мусульманстве.

Ежедневно Сафонка, насколько это позволяли тесное пространство палубы и погода, упражнялся в борьбе, бое на саблях, стрельбе из лука и непривычном для себя янычарском искусстве метать кинжал. Именно эти испытания ему предстояло пройти в Аджами Огхлан. Партнерами его были охранники купца. Учебные схватки они проводили очень осторожно: помнили случай с Темиром.

Нури-бей решил миновать султанскую таможню в порту, чтобы избежать поборов пограничной стражи и не платить налоги два раза: когда купец появляется на стамбульском рынке Капалы Чарши, мухтасиб — базарный инспектор все равно сдирает с него пошлину за допуск в торговые ряды. Вот почему мауна, дойдя до столицы, в стамбульскую гавань не зашла. Рабы с помощью охранников и Сафонки ночью потаенно выгрузили все товары в укрытой бухточке, навьючили тюки и саквы — холщовые переметные сумы для овса и продуктов — на лошадей и мулов.

Дневной переход по скалистым тропинкам — и небольшой караван очутился в пригородном фондуке — постоялом дворе Нури-бея. Товары остались там, Сафонка последовал за хозяином в загородный дом. Построено здание было, как обычествует у османов. Правая часть — мобейн (еще ее называют селямлик), мужская половина. Посередине зал для приема гостей, в который ведет парадная дверь. В левой части — гарем. Все имение, куда входили еще хозяйственные пристройки и сад, окружено глинобитным дувалом.

Жизнь Сафонки, в общем-то, осталась такой же, как на мауне, только под ногами больше не качалась палуба, а непоколебимо стояла твердь земная. Опять упражнения, к которым прибавился еще и бег вокруг двора (каждый день приходилось одолевать по два фарсаха), опять уроки. Нури-бей торжествовал: за подготовленного йени-чери, искусного бойца, знающего турецкий язык и обычаи, принявшего истинную веру, в канун войны можно получить не менее ста семидесяти золотых.

А для парня подлинной радостью было то, что купец разрешил ему ходить в баню. Их имелось две: одна роскошная — для хозяев, вторая, поплоше — для наемных слуг. Рабы мылись из хоуза — бассейна во дворе.

Турецкая банька пришлась по душе, хоть мало напоминала родную русскую. Сама каменная, вместо деревянных полок — ложа. Нагревают не воздух каменьями раскаленными, а мрамор изнутри дровяной печью — кое ложе поменьше, кое посильнее. Заворачиваешься в холстину и ложишься на теплый камень, нежишься. Запарился — отойди, водицей сбрызнись, на лавочке посиди, с соседями посудачь о том о сем — и снова пожалуй кейфовать.

Сафонка как впервой добрался до баньки, выбрал самое жаркое место, улегся на спину, закрыл глаза, расслабился — и уснул. Его разбудил часа через полтора испуганный далляк-банщик и потащил к Нури-бею. Тот рассердился:

— Ты что, ума лишился? Разве можно столько париться?

— Хозяин, ты это называешь париться? Да я в вашей баньке хоть весь день пролежу! Приятственная она, спору нет, но тепла настоящего не дает. Вот наша парилка — та щедра на жар!

Сафонка запнулся, не находя нужных слов, чтобы описать всю прелесть русского пара. Заберешься на верхний полок, поддашь водицы с кваском на раскаленные каменья, прохватит тебя до косточек-жилочек жаром нестерпимым, ажник дух захватит. И шевельнуться невозможно — ошпаривает горячий воздух. Ан все равно веничком березовым аль дубовым себя охаживаешь, пока усталость, и сухмянку, и мокроту, и лихоманку из себя не выбьешь. Нажаришься румяно, выскочишь, красный, как вареный рак, из парной, расхлябишь дверь предбанника — и голышом в снег зимой, летом — в бадью с водой, загодя в погребе охлажденной. Взвизгнешь от мгновенного перехода из адской жары в ледовое чистилище, ругнешься от избытка счастья — и опять в сладостное пекло кинешься, на распаренное, пахнущее дерево. И сызнова прутьем младым себя лупишь…

— У вас, хозяин, тоже любо-дорого придумано: можно прогреть любое место на теле, какое пожелаешь. Даже человеку со слабым сердцем путь сюда не заказан, а в нашу парную ему лучше не соваться! Одно еще не как у нас: мужчины и женщины раздельно моются…

— Неужто в Московии вместе? — ужаснулся Нури-бей.

— Ну, чаще всего в разное время выходит. Баньки у нас в каждом почти дворе есть, дак они размеров малых, вся семья сразу не влезет. Потому по обычаю сперва мужики моются, потом бабы. А вот на хуторах, в крупных хозяйствах али при постоялых дворах есть большие бани. Так там все вместе, невзирая на пол…

— Какое бесстыдство, противное человеческому естеству! — вознегодовал Нури-бей.

— Почему противное? — сделал вид, что не понял, Сафонка. — Оченно приятное! Мы с казаками молодыми нарочно ходили в общинные бани девок красных смотреть, дак они тоже туда набегали, — подзадорил хозяина парень.

— Женской красотой нельзя наслаждаться публично, как бегом арабской кобылицы. Прелести одалиски-наложницы должны быть ведомы, помимо господина, лишь кальфе,[139]кизляр-аге да прислужницам гарема, то есть никому за пределами «дверей счастья», женской половины дома. У афганских племен муж вообще видит жену голой лишь два раза в ее жизни: в день свадьбы и когда мертвую обмывают. Даже наслаждаться ею обязан только сидя, в одежде — и при том никак нельзя обнажать места срамные!