Книга Транзиция - Иэн Бэнкс

подозревал, что мадам д’Ортолан питала своеобразную ревность из-за случившегося между мной и миссис Малверхилл, – то на первом месте все равно стоял вопрос безопасности «Надзора».

Тем не менее я понимал, что уязвил Теодору и она приняла это близко к сердцу. Я повел себя неожиданно. Не так, как требовалось. Продемонстрировал неуважение, возможно, даже неприязнь. Уж точно не благоговейный трепет, не потрясенную – с толикой смущения – благодарность, которых она ждала и считала своими по праву.

Конечно, по абсолютной шкале обид это была сущая ерунда; обычный человек способен проглотить и забыть унижения в сотню раз хуже. Но для личности такого порядка, как мадам д’Ортолан, для ее непомерно раздутого эго сама непредсказуемость моей реакции многократно умножила обиду, взрастив ее до исполинских размеров, сравнимых с масштабами побед и достижений ее в остальном благополучной жизни.

Еще несколько месяцев я не получал ни одного задания, а затем «Надзор» начал поручать мне гораздо более сложные и опасные миссии. Все меньше времени удавалось проводить в горном коттедже неподалеку от Флесса. Я все дольше и дальше носился по множеству миров, участвуя в безрассудных авантюрах, смертельных схватках и откровенном бандитизме. Постепенно даже флесский домик перестал казаться мне тихой гаванью, и когда мне выдавали лишний септус и появлялся шанс отдохнуть – если это, конечно, можно назвать отдыхом, – я отправлялся в ту Венецию, где встретил и потерял свою маленькую пиратку. Как заблудшая душа, я скитался по городу с обожженным историей лицом и познавал мир, искалеченный жестоким наследием и губительным поклонением алчности и эгоизму. И хотя это ваш мир, уверен, что во многих отношениях он известен мне лучше, чем вам.

Есть одна присказка, в которую верят глупцы: что нас не убивает, делает нас сильнее. Я же доподлинно знаю, причем и на собственном, и на чужом опыте: то, что нас не убило, оставляет нас калекой. Или мечтающим о смерти беднягой в ужасном помрачении духа, которое переживают – хотя производное от «жить» здесь едва ли подходит – узники закрытых учреждений или «овощи» на больничных койках. Судя по моему опыту, именно такие люди верят, что все происходит не просто так. Учитывая предельно варварскую историю миров, где есть хотя бы малейшее присутствие человека, эта вера видится мне до дрожи будничным воспеванием прошлой и будущей жестокости – практически оправданием самому беспощадному и непростительному садизму.

Однако – уверен, удача помогла мне не меньше, чем навыки или природные качества, – я выдержал эти испытания. Приобрел новый опыт, стал искуснее в своем деле, а также терпимее к изощренным, сомнительным с этической точки зрения и, если честно, бесславным методам, которых требовала от меня служба.

Впрочем, крепли и мои страхи, ведь с каждой новой миссией, полной риска, схваток или убийств, я понимал, что даже прогрессирующие навыки не спасут, если удача меня покинет. Когда придет час, мастерство не будет играть ни малейшей роли, а значит, каждое следующее задание рискует стать последним, и вовсе не потому, что я хуже готовлюсь, теряю смекалку, бдительность или форму, а в силу статистики, банального случая.

Миссии, которые я выполнял, постепенно забывались, и позже я не мог вспомнить, скольких людей ранил, покалечил или напугал на всю оставшуюся жизнь.

В конце концов, к своему стыду, я потерял счет даже убитым.

Есть некая тошнотворная эмульсия – смесь вины и покорности судьбе, – которая, мне кажется, покрывает всех, кто занимается столь смертоносной, фатальной работой. Смертоносная она для наших жертв, фатальная – для нас самих: сколько ни продолжай, впереди маячит неизбежный финал.

Мы приходим к пониманию неотвратимости конца, и ужас этого осознания – растущая уверенность, что каждый успех, каждый триумфальный побег из когтей смерти лишь приближает миссию, которая станет последней, – делает нас все беспокойнее и нервознее, а нашу психику – уязвимее.

Мы – люди, которые убивают в силу профессии и при этом не лишены остатков совести, – даже понимая, что боремся за правое дело и вершим судьбы из лучших побуждений, все равно отчасти ждем этого конца и, если уж совсем начистоту, приветствуем его неизбежность. По крайней мере, нашим тревогам тоже придет конец, а с ними – вине и кошмарам как во сне, так и наяву.

(А еще закончатся тики, неврозы и психозы. И я больше не попаду в разум человека с ОКР. Эта особенность – единственная, что неизменно кочует со мной между мирами и телами.)

Я мог бы отказаться, подать в отставку, однако мною двигала тупая гордость: я не желал признавать свой страх и превосходство кого бы то ни было, включая мадам д’Ортолан – отныне негласного лидера «Надзора». А когда первоначальный запал угас, и я мог резонно объявить, что с меня довольно, и отойти от дел, на меня накатила покорность судьбе, подстрекавшая и отравлявшая одновременно. Я жаждал, чтобы все закончилось – закончилось так же, как началось, – словно только это каким-то образом меня оправдает, придаст значение моим деяниям.

Иными словами, к тому времени, когда я нашел в себе силы бросить навязанную мне роль, было уже слишком поздно. Я стал другим человеком. Мы все так или иначе меняемся с каждой прожитой секундой, с каждым новым пробуждением; даже не имея дел со множеством миров, мы непрерывно взаимодействуем с контекстом – окружающими людьми, общественными нормами. Что же говорить о тех, кто постоянно перескакивает из мира в мир, из разума в разум, из контекста в контекст, из оболочки в оболочку, – оставляя позади непонятно что и усваивая непонятно что от кого попало?

Мне уже не раз казалось, будто пробил мой час, – к примеру, недавно, когда я гнался за опальным диктатором по территории его ранчо.

Я выбежал вслед за ним из особняка на широкое, уходящее за горизонт сине-зеленое поле, поросшее высоченной травой. Спустившись – практически скатившись – по каменным ступеням, каудильо неуклюже выхватил и уронил револьвер, стараясь на бегу придерживать штаны и не споткнуться о красный широкий кушак, концы которого болтались под ногами. (Я застал его за сексом и на толчке одновременно – он тужился, а девушка-рабыня сидела на нем верхом. Ей-богу, чужие сексуальные пристрастия никогда не перестанут меня удивлять. Теперь вы, наверное, подумали, что я видел абсолютно все. Уверяю вас, это не так.)

Каудильо толкнул любовницу на меня, что позволило ему сбежать. В коридоре он запнулся о тела двух охранников, которые все еще подрагивали. Я отцепился от визжащей девушки – пришлось ударить ее свободной, не сжимавшей мачете, рукой: эта фурия набросилась на меня (только местным