Книга Асфальт и тени - Валерий Казаков

Тихо падали листья. Солнце щурилось глазами Николая-угодника. Хотелось плакать и молиться.

* * *

Сидел у окна и смотрел в серо-зеленое осеннее небо, которое над соседними крышами разбавлял бледно-морковный румянец заходящего солнца. В мозгу сами собой рождались образы прошлого. Узнал картинку — появилась новая, потом еще, еще, и так все быстрее, быстрее. Вдруг яркая вспышка! Все замерло, очередную картинку я рассмотрел до мелочей, но ничего не запомнил, а самое главное — я ее не узнал, она была не из моей жизни.

* * *

Душа уже отлетела, а страх липким потом еще долго блестел на холодеющем лбу. Странно, но именно страх оставляет нас последним. До чего же он въелся в наше тело!

* * *

Дикие камни, изувеченные ветром и холодом лиственницы. На сотни километров — тайга и гнус. Подкаменная Тунгуска всхлипывает и бормочет на перекатах. Старый эвенк знает, о чем говорит река, но он забыл русский. Молчим и пьем чай.

* * *

Горная река несется так быстро, что время за ней не поспевает, может, поэтому люди на ее берегах по-прежнему живут в каменном веке. Им повезло.

* * *

Голец — сильная и красивая рыба, хватающая по наивности любой блестящий предмет, попавший в бурную таймырскую речку. Чаще всего сюда попадают блесны. Блесен все больше, гольца все меньше. То же происходит и с местным населением.

* * *

На виду у всех ветер убил несколько деревьев, но мы этого не заметили, потому что вселенная муравья, по словам Альбера Камю, отличается от вселенной кошки.

* * *

На конгрессе гуманистов все говорили о вечных ценностях и непреходящих достижениях прогресса. Долго не смог терпеть, уснул. Приснился кошмар: мертвые судили мертвых. Подсудимых несколько тысяч, все величайшие ученые, веками двигавшие мировую науку, потерпевших — миллионы миллионов, их убили плоды открытий. Проснулся — а конгресс продолжается.

* * *

На вертолете зависли над болотом, где упало то, что позже назвали Тунгусским метеоритом. Мы прилипли к иллюминаторам. Внизу — овальная черная промоина, окаймленная изумрудной травой, подслеповато смотрела в небо. Тень от вертолета казалась соринкой в этом глазу. Не знаю, кто кого рассматривал.

* * *

Вышел в сумерках на лесную поляну и остолбенел. Напротив меня стоял здоровенный замшелый пень, в профиль похожий на Троцкого. Не знаю, природа над нами шутит или мы навязываем ей свои образы, но кто-то же назвал это место еще в семнадцатом веке Давыдкин бор.

* * *

Утро было холодным и надменным. Солнце уже осчастливило золотом только окна верхних этажей высотных зданий и, казалось, вовсе не собиралось обратить свой взгляд вниз, на иззябшую за ночь землю. Автобуса долго не было. Люди, одетые в межсезонье, жались друг к другу. Утру это не понравилось. Медленно погасло золото окон. Быстро стемнело.

Ты как утро, только настроение у тебя меняется чаще.

* * *

На дне серо-песчаного ложа маленького родника на тенистом склоне оврага по очереди вздымались четыре бурунчика. Крошечные гейзеры с только им ведомой периодичностью выбрасывали вверх воду, вздымая смешные столбики рыжих песчинок. У каждого из них был свой кратер, свое жерло, своя собственная жизнь, обозначенная на сером дне пульсирующими пятнами. Родник был древним и вел свою родословную еще с языческих времен.

В детстве я часто приходил сюда, ложился на широкую, белую от дождей и солнца доску и, подперев голову руками, смотрел в это таинственное окошко. В деревне еще не было света, и это был мой первый телевизор с четырьмя программами. Со временем мы привыкли друг к другу, и я научился точно определять, какой из бурунчиков оживет в следующую минуту.

Давно уехал из этих мест, но, когда мне плохо, утыкаюсь лицом в ладони и вижу серое покатое дно родника с рыжими бугорками и угадываю, из которого вздыбится смешной фонтанчик мелких песчинок. Я еще не разу не ошибся.

* * *

Самое сильное оружие человечества — память, только мы почему-то помним и повторяем, как правило, только плохое или очень плохое.

* * *

В рождении садизма виновата теща, которая упекла де Сада в тюрьму, а двадцать семь лет отсидки лишь довершили дело.

* * *

Радость приходит и уходит, а горе всегда с нами.

* * *

Всю ночь бежали к свету, а солнце взошло за спиной.

* * *

Тихо, вполголоса, за заснеженным окном плакала вьюга. Мне было ее жаль, но впустить в дом не решился.

* * *

Шел подслеповатый осенний дождь. Его струйки, тонкие, словно просеянные через сито, в сумерках не были видны. Дождь шел почти бесшумно. Когда одинокий путник в старом брезентовом плаще с капюшоном останавливался на раскисшей полевой дороге перевести дух, дождь словно замирал. Ни всплеск, ни пузыри на лужах не выдавали его присутствия, и только тихое, едва слышное шипение, да отяжелевшая от влаги одежда обнаруживали этого чудаковатого посланца осеннего неба.

Человек постоял, подышал на озябшие мокрые ладони, оглянулся назад. Пологий склон поля, по которому, почти не петляя, стлалась дорога, упирался в густеющий мрак ночи, успевший размыть и обесцветить очертания городских предместий. Бледные точки фонарей и размазанные полоски окон еще сильнее уродовали призрачные очертания оставшейся позади городской громады. Это был его город. Он здесь родился, вырос, прожил свою суматошную жизнь, добился определенной известности, положения, достатка. Он в совершенстве постиг жесткие городские законы, приладился к ним, научился их использовать. Ему трудно было Жаловаться на свою жизнь, да он этого и не делал. Просто он в одну ночь вдруг понял, что не совпадает с городом. Они стали чужими друг другу. Оказывается, всю свою жизнь он боялся стать чужим.

Еще раз оглянувшись, путник перекрестился и скорой походкой, скользя кирзовыми сапогами по жирной грязи, зашагал прочь. Нагнавшая его ночь растворила в себе одинокую, слегка сутулящуюся фигуру.

* * *

Если хочешь докричаться до человека, говори тише. В тишине живет смысл, сила и любовь, но мы это, как правило, забываем и с пол-оборота переходим на повышенные тона.

Телефонная трубка до сих пор не может прийти в себя от того, что мы в нее накричали сегодня ночью.

* * *

Одичал среди людей от дефицита одиночества. Долгие годы я мечтал о маленькой избушке в осенней тайге, где только я и дождь, да рыжая беззвучная метель осыпающихся с лиственниц иглиц.

Долгие годы что-то меня не пускает в эту вожделенную осень. Но я настырный, я прорвусь… Потом бы только не каяться.

* * *

У измены два вкуса — горький и сладкий, только достаются они разным людям, поэтому одному хорошо — другому плохо. Жаль, что нельзя изменить самому себе.