Книга Счастливый брак - Рафаэль Иглесиас

Глава 17

Счастливый брак

Энрике проснулся рядом с женой. Пробуждение было легким и приятным. Перекатившись на спину, он сонно потянулся, глядя в открытое окно на голубой предрассветный луч. Он прислушался к мягкому плеску воды о стены отеля «Даниэли». Венеция и вправду уходит под воду, подумал он. Через окно в комнату вливался теплый октябрьский воздух. За эту комнату Энрике заплатил сумасшедшие деньги, но его это ничуть не волновало. Он был совершенно спокоен. Впервые в жизни ничего не ждал и ничего не опасался. Это казалось немыслимым: весь последний месяц дела обстояли ровно наоборот.

Перед тем как Маргарет прилетела из Нью-Йорка к нему во Франкфурт, чтобы вместе отправиться в путешествие по Италии, он несколько недель подряд спал, неудобно свернувшись клубком, словно в окопе под бомбежкой. Каждое утро он просыпался с болью в деснах и челюстях: по словам стоматолога, это означало, что во сне он скрипел зубами. Неделями напролет его терзали мысли о карьере, от этого привычно ныло в животе — только не в эту ночь, их первую ночь в Венеции, не в это утро в «Даниэли».

Он провел три дня на Франкфуртской книжной ярмарке, продвигая немецкое издание своего восьмого романа, который за полтора года до этого вышел в США без особого успеха. Он не спал ночами по одной простой причине: он был разочарован тем, как мир воспринял его творчество, — в мозгу беспрестанно пульсировала мысль о провале. Размышляя в этом ключе о своей карьере, он словно слышал, как его друг и коллега Портер говорит:

— Ты не неудачник, Энрике. Просто качество и деньги не одно и то же.

Даже в Новой Англии никто не относился к литературе с таким пиететом и вместе с тем с таким цинизмом, как Портер Бикман. Несомненно, он был прав, проводя такое различие, но Энрике от этого было не легче. Много лет назад коммерческие неудачи его романов заставляли Энрике вновь задуматься о том, что втайне его тревожило: он боялся, что его книги плохо написаны. Из-за этого он чувствовал себя полным банкротом. Его последний роман тоже продавался плохо, но он все равно был доволен своей работой. Неспособность покорить широкую аудиторию рождала в нем отчаяние как раз потому, что он верил: это его лучшая книга. Это было не мелодраматическое отчаяние юноши вроде «я убью себя!». Теперь он будто слышал приговор суда последней инстанции и покорно соглашался с ним: он стареет и скоро умрет.

Он постарел: ему исполнилось сорок три. Он пережил смерть любимого человека, который олицетворял для него всю энергию и бурление жизни, — своего отца. Он наблюдал, как его красивое, полное жизни лицо становилось неподвижным и обескровленным. Он был свидетелем тому, как звучный голос, сердитый или восторженный, умолк навеки. Через восемь месяцев после смерти родителя Энрике попрощался со своими амбициями: книгу, на которую он возлагал самые большие надежды, почти никто не заметил. Он знал: чего бы он ни достиг в будущем, он уже никогда не приблизится к мечтам своей юности.

Больше года он старался внушить себе, что его отчаяние — временное явление, естественным образом связанное с утратой отца и неудачей с книгой, отнявшей у него столько сил. Два года ушло на подготовительную работу. Почти столько же — на написание самой книги. К тому же ему пришлось прерваться на год, чтобы писать приносившие деньги киносценарии. Еще важнее пяти лет, потраченных на книгу, было то, каким опустошенным он ощущал себя теперь: в девятьсот страниц, которых хватило бы на три романа, он вместил все свое понимание людей и мира. Терпение, твердил он себе, и ты смиришься и с потерей и с поражением.

Тем не менее разочарование и чувство оставленности никуда не уходили. Задолго до прилета во Франкфурт Энрике понимал, почему это было так. Смерть отца, движущей силы карьеры Энрике, явилась невосполнимой потерей. Гильермо всегда был его самым преданным почитателем. Когда Энрике, не желая попусту тревожить умирающего отца, перестал посвящать его в детали своих сценарных дел, Гильермо сразу же возмутился.

— Ты думаешь, это только твои дела. Но, по-моему, ты и я — это одно и то же, — посмеиваясь над собственным нарциссизмом, заявил он. — Не рассказывая мне, что происходит на ваших совещаниях, ты не даешь мне участвовать в моей карьере.

Хоть Энрике и гордился своим огромным романом, он считал, что заслуженно потерпел неудачу. Ведь когда человек пишет такую серьезную книгу и при этом не становится лидером своего поколения, это означает лишь одно: он достиг предела своего таланта, и такова окончательная оценка, которую писатель в первую очередь ставит себе сам.

Он гадал, сможет ли прожить остаток жизни и вновь воспрянуть духом, заставить себя чем-то заниматься, надеяться. Конечно, он мог жить интересами детей и тем самым, вероятно, разрушить им жизнь: исходя из собственного опыта, он знал, что самый верный путь к разочарованию — подчиниться амбициям родителя. Наверное, он пытался обвинить отца в собственных недостатках. В конце концов, Фрейд сказал: «человек, который был бесспорным любимцем своей матери, через всю жизнь проносит чувство, что может завоевать весь мир». Видимо, самым большим поклонником Энрике был не тот родитель.

На первый взгляд, он не должен был беспокоиться о книжной ярмарке. Его немецкий издатель просто проявил щедрость, позволив ему прилететь и участвовать в презентации их издания; от него или от его романа не ждали ничего особенного. К сожалению, поездка заставила Энрике заново пережить разочарование после выхода американского издания: так искалеченный на войне ветеран снова и снова прокручивает в памяти момент ранения. Кроме того, Энрике и физически и морально чувствовал отсутствие отцовской поддержки, особенно когда пытался заснуть. Хуже того, какие бы тайные надежды он ни питал, что, возможно, в Германии его книгу примут иначе, чем в родной стране, эти надежды были разрушены пренебрежительной и очень заметной рецензией, опубликованной в день его приезда. Три дня он находился в полном оцепенении, раздавал бессмысленные интервью каким-то газетенкам, ожидая приезда Маргарет, чтобы вместе улететь в Венецию и отпраздновать там двадцатую годовщину их свадьбы.

Они прибыли в Венецию утром в тот самый день, 15 октября. Энрике почти не надеялся, что сможет быть приятным и веселым спутником, и уж совсем не думал, что ему самому будет хорошо. Он ошибался.

Вселившись в просторный, с высокими потолками люксовый номер, они легли вздремнуть. Номер состоял из помпезной, отделанной с нелепой роскошью гостиной, где стояли украшенные позолотой и обитые пурпурным бархатом диван и кресла, и более скромной спальни с серым ковром, огромным зеркалом над камином и открыточным видом на Венецианский залив. Когда они проснулись, Маргарет, к его удивлению, от простой нежности перешла к полноценному сексу. Много лет назад они обсуждали это и пришли к выводу, что его постоянное желание только отталкивает ее. Энрике знал: не стоит настаивать на сексе, если все к этому идет — в особенности в день юбилея. Он предполагал, что Маргарет захочет подождать до вечера: после дневного сна она обычно бывала вялой и ворчливой, пока ей не давали выпить кофе и хотя бы на час не оставляли в покое. Ее страстное пробуждение было подарком.