Книга Бессмертники - Хлоя Бенджамин

Фрида сидит съёжившись, лицом к стене, и раскачивается взад-вперёд. Спина у неё в проплешинах с ладонь, там, где она выщипывала шерсть. Полгода назад она перестала чиститься, и другие обезьяны её сторонятся — брезгуют, чуя её слабость. Вокруг неё лужа ядовито-жёлтой мочи, не успевшая стечь в лоток.

— Фрида, — говорит Варя громко, но ласково. — Перестань, Фрида, прошу тебя.

Услышав Варин голос, Фрида поворачивается к ней ухом. Сиреневое веко лоснится, рот приоткрыт полумесяцем. Затем она, состроив гримасу, медленно разворачивается, но, очутившись к Варе лицом, не задерживается ни на секунду, а продолжает крутиться, припадая на правую заднюю лапу, волоча левую. Две недели назад она прокусила себе левое бедро, понадобились швы.

Почему она так изменилась? В юности её энергии хватало на троих. В стае она плела интриги, заключала выгодные союзы, отбирала еду у более слабых, но при этом отличалась обаянием и неуёмным любопытством. Любила, когда её брали на руки, тянулась к Варе сквозь прутья клетки и обнимала её, и Варя иногда доставала её из клетки и носила по виварию, посадив на бедро. Её близость будила у Вари страх и исступлённую радость — страх подцепить заразу и радость, что можно хоть ненадолго, сквозь слои защитной одежды почувствовать близость к другому животному, самой побыть животным.

Стук в дверь. Джоанна, думает Варя, или Энни, хоть Энни и нечасто появляется здесь по выходным. Как и у Вари, у неё ни мужа, ни детей. В тридцать семь лет ещё далеко не поздно, но Энни не желает себя обременять. «Мне всего в жизни хватает», — призналась она как-то, и Варя поверила. Её большая корейская семья живёт по ту сторону моста Золотые Ворота. Любовники у Энни не переводятся — то мужчины, то женщины, — и любовными союзами она рулит так же уверенно, как ведёт исследования. Энни пробуждает в Варе материнскую гордость и материнскую зависть. Такой, как Энни, она сама мечтала стать — совершать нешаблонные поступки и не жалеть о них.

В дверь снова стучат.

— Джоанна? — окликает Варя и идёт открывать.

Но перед ней не Джоанна, а Люк. Волосы нечёсаные, сальные, губы запеклись, лицо отливает странной желтизной. Одет он как вчера — должно быть, тоже спал не раздеваясь. Покров спокойствия, которым окутала себя Варя, трещит по швам и соскальзывает.

— Что вы тут делаете? — спрашивает она.

— Клайд пропустил. — Люк хлопает глазами, одна рука по-прежнему на ручке двери, другая дрожит. — Нам нужно поговорить.

Фрида, отвернувшись к стене, снова раскачивается взад-вперёд. Варе не по себе от её раскачивания, да ещё при Люке. Стоя к нему спиной, Варя запирает клетку. Повернуть ключ — дело двух секунд, но на полпути она вздрагивает, услышав глухой щелчок. Варя оборачивается — Люк прячет в рюкзак фотоаппарат.

— Отдайте сейчас же, — рявкает она свирепо.

— Нет, — отвечает Люк робко, как ребёнок, у которого отнимают любимую игрушку.

— Ах, так? Вы не имели права снимать! Я в суд подам!

Против её ожиданий, на лице Люка не победное злорадство, а страх. Он крепко прижимает к себе рюкзак.

— Никакой вы не журналист, — заявляет Варя. От ужаса у неё звенит в ушах, будто кричат в тревоге мармозетки. — Кто вы такой?

Но Люк молчит, застыв в дверях как статуя, только рука дрожит.

— Я полицию вызову! — грозится Варя.

— Не надо, — просит Люк. — Я…

Но умолкает на полуслове, и в этой тишине в мозгу у Вари бьётся непрошеная мысль. «Пусть всё будет хорошо, — умоляет про себя Варя, — пусть всё будет хорошо». Будто не в лицо чужому человеку смотрит, а на снимок опухоли: «Только бы не рак».

— Вы дали мне имя Соломон, — произносит он.

И провал в темноту. Первое чувство — недоумение: «Как? Это же невозможно! Я бы догадалась!» Затем приходит осознание, всё складывается. Перед глазами плывёт.

Ведь тогда, двадцать шесть лет назад, она остановилась возле медицинского центра на Бликер-стрит, будто пригвождённая к месту. Начало февраля, половина четвёртого. Сумерки, стужа, но ей почему-то легко-легко. Внутри незнакомый трепет. Варя взглянула на здание клиники, напоминающее формой утюг, и подумала: а что будет, если не заглушить этот трепет? Можно довести дело до конца, жизнь потечёт так же, как до сбоя, и симметрия не пострадает. Но вместо этого Варя распахнула пальто навстречу ледяному ветру, развернулась и зашагала прочь.

34

Варя пулей вылетает из вивария и бежит по лестнице на первый этаж. Несётся по вестибюлю, мимо Клайда — тот, вскочив, спрашивает, что с ней, — а оттуда вниз по склону Ну и пусть Люк в виварии один, без присмотра, лишь бы убежать от него подальше. Дождь прошёл, солнце слепит глаза. На стоянку Варя идёт быстрым шагом, но так, чтобы не привлекать внимания; тёмные очки доставать некогда — за спиной уже слышны шаги Люка.

— Варя, — зовёт он, но она не останавливается, — Варя!

Крик заставляет её обернуться:

— Тише! Я же на работе!

— Простите, — шепчет Люк, задыхаясь.

— Как вы смели? Как вы смели меня обманывать? Да ещё здесь, у меня в лаборатории!

— Иначе вы бы не стали со мной разговаривать. — Голос у Люка странный, писклявый, и Варя видит, что он чуть не плачет.

У Вари вырывается смешок, резкий, похожий на лай.

— Я и сейчас с вами разговаривать не стану.

— Станете. — На солнце набегает туча, Люк выпрямляется в стальных лучах. — Или я продам фотографии.

— Кому?

— Обществу защиты животных.

Варя смотрит неподвижным взглядом. Она думает о выражении «вынуть душу», но эти слова не годятся — из нее душу не вынули, а высосали.

— Но Энни… — мямлит она. — Энни звонила вашему рекомендателю.

— Я попросил соседку по квартире представиться редактором «Кроникл». Она знала, как я мечтал с вами встретиться.

— Мы придерживаемся строжайших этических стандартов. — Варин голос прерывается от бессильной ярости.

— Допускаю. Но Фрида явно была не в форме.

Они стоят на полпути к подножию горы. Сзади двое молодых учёных шагают к главному корпусу, на ходу уплетая еду на вынос.

— Это шантаж, — говорит Варя, вновь обретя дар речи.

— Я не хотел вас шантажировать. Но мне понадобился не один год, чтобы выяснить, кто вы. От агентства помощи никакой, там знали, что вы скрываетесь, а все мои документы оказались засекречены. Я на последние деньги улетел в Нью-Йорк, корпел над свидетельствами о рождении в окружном суде несколько… несколько недель. Я знал свой день рождения, но не знал, в какой больнице родился, и когда я вас нашёл, наконец нашёл, то не мог…

Говорит он сбивчиво, взахлёб, с трудом переводит дух. Смотрит ей в лицо. И, скинув с плеч рюкзак и порывшись в нём, достаёт сложенную белую тряпочку.