Книга Искупление - Фридрих Горенштейн

– Дело хорошее, но тебе оно ни к чему.

– Как? Почему?

– Мы эту квартиру решили артисту Пастернакову передать. Он человек пожилой, заслуженный и раненый.

– А я куда? – Прямо ошпарило меня, но еще держусь. – Мне куда деться?

– Ты назначен добровольцем на работу в Германию.

Я думал, шутит.

– Я же хромой.

– Ну и что, – говорит Гладкий и в глаза мне не смотрит, – в военное время и инвалиды войны работают.

Тут я от отчаяния кулаком по столу.

– Жену свою, – говорю, – посылайте.

Как я про жену сказал, он глянул на меня трусливо и злобно.

– Ты здесь не стучи. Я тебя знать не знаю, в театре ты больше не работаешь. И спаситель твой, Семенов, тебе не поможет, потому что это пана Панченко распоряжение. А кричать будешь – не в Германию поедешь, а в концлагерь.

Так меня запугал, что деваться было некуда. Подумал: здесь на меня пан Панченко с Гладким злобу имеют, не явлюсь – еще саботажником объявят. Лучше явиться и немцам объяснить: хромой я, для нужных вам работ непригодный. Однако, когда явился с рюкзаком на привокзальную площадь, объяснять было некому. Нас сразу солдаты и полицаи окружили, некоторых вообще под конвоем привели. Смотрю, в толпе Ольга Полещук. Точнее, она меня заметила и ко мне подбежала. У нас с ней давно уж ничего не было, особенно после моей премьеры. Однако обстоятельства особые.

– И тебя сюда, Олесь, – говорит, – давай вместе держаться.

Думаю: ладно уж давай. Ольга – девка бойкая, то с немцем поговорит, то с полицаем. Выяснила: везут нас в Киев, где общий сбор для отправляемых в Германию. От нас до Киева сутки езды, а везли две недели в товарняках. Еда – похлебка из гнилого буряка и полусырой мерзлой картошки, подобных тем овощам, которые я евреям возил. Начался кашель, простуды, поносы. Оправиться ведут общей толпой под конвоем прямо в поле. Женщины оправляются – мужчины отворачиваются. За людей не считали, и за скотов, пожалуй, тоже. Обозные лошади у немцев чистые, откормленные.

Наконец привезли нас в Киев, поместили в бывшей школе на Львовской улице. Вокруг забор с колючей проволокой. Пересыльный лагерь. Пробовал говорить: я хромой, их бин кранк – как хромой сказать по-немецки, не знал, но ведь без слов видно. Однако не смотрят, не слушают. Нас, мужчин, поместили сверху, женщин – на нижнем этаже. Хотел с Ольгой поговорить, не пускают. Внизу в охране были русские женщины в черной форме СС. Одна, помню, толстая, злая. Что делать? Сел в уголке, обхватил голову руками, как делает человек, когда он хочет свои мысли, словно телегу, завязшую в грязи, подтолкнуть. Однако мысли мои так и остались завязшими в бесполезном мозгу. В таких случаях у человека только на свой мозг и надежда, авось сквозь него спасительная мысль проедет. Давил голову руками, давил, ничего не выдавил, только устал умственно и физически. От усталости задремал. Вдруг чувствую, кто-то меня за плечо. Открываю испуганно глаза – Ольга. Палец ко рту своему приложила – молчи. Было темно, и в пустом, без парт, классе, где меня поместили, все мои соседи по несчастью спали. Ольга показывает мне на дверь. Тихо вышли в коридор. Она шепотом говорит:

– Водку давай.

У меня с собой та самая бутылочка, четвертиночка была, которую после премьеры мне Леля Романова подарила. Я этой бутылочкой уже пользовался. Губа, рассеченная нагайкой, не проходила, – видно, инфекция попала, гноилась губа, и Ольга помогала мне в вагоне компресс прикладывать.

– Ты что, – говорю, – водка мне для компрессов нужна.

– Давай, не разговаривай, – нетерпеливо шепчет Ольга, – я договорилась. Немец за водку нам бежать разрешит. Давай быстрей, пока он дежурит.

Схватила водку и исчезла. Я стою и слышу, как сердце мое стучит. Минут через десять появляется Ольга, уже в кожухе. Накинулась на меня шепотом:

– Чего ж ты торчишь, как истукан? Почему не оделся?

Пробрался я в свой угол, взял бушлат, который носил вместо пальто, взял рюкзак. Ведет меня Ольга в какую-то комнату. Вся комната в партах, сложенных одна на другую. К окошку не добраться. Начали мы осторожно парты растаскивать, а сердце стучит не переставая. Наконец протиснулись к окну. Окошко маленькое – видно, подсобка. Я говорю Ольге:

– Ты в окошко не пролезешь. Сними кожух или хотя бы фуфайку из-под кожуха. Застрянешь – все погубишь.

Она не хочет. Заспорили мы. Все-таки фуфайку сняла.

– Давай, – говорит, – стекло выдавливай.

Я говорю:

– У тебя кожух, а у меня бушлат тонкий, порежусь. Ты выдавливай.

– Нет, ты. Ты мужчина.

– Ладно, – говорю, – постараюсь. Как выдавлю, подождем. Если не прибегут, полезем.

Нажал плечом. Оконная рама крепкая, держит. Нажал сильней – держит. Нажал изо всех сил. Зазвенело. Сердце стучит, его не уймешь, а дыхание как ни стараюсь унять, все равно дышу громко. Однако за окном тишина. Выскочили мы – и к забору. Ольга говорит:

– Ты меня подсади, а я тебе с забора руку дам.

Я говорю:

– Лучше ты меня подсади, я хромой, могу не выдержать твоей тяжести, а руки у меня покрепче ног, с забора я тебя скорей втяну наверх, чем ты меня.

– Нет, ты подсади. Ты мужчина.

Тут уж сильней заспорили, забылись совсем, с шепота на голос перешли. Вдруг слышим – шаги. Ольга сама мне на плечи забралась, изловчилась, я и опомниться не успел, как она бух через забор, руку мне не подала, а шаги совсем близко. Заметался я и со страху сам в дежурку деревянную вбежал, как зверь – сам в загон. Но в дежурке никого. На столе ручка школьная и школьная чернильница-невыливайка. От страха сел за стол. Думаю: сердце стучит громко, мое сердце меня и продаст. Сколько так сидел, сердцем стучал – не знаю. Светло за окошком дежурки стало. Смотрю: девочка лет десяти с улицы в окошко дежурки заглядывает.

– Дядя, – говорит, – хотите бежать? – Тогда дети все понимали.

– Да, – говорю, – хочу.

– Шестая доска от дежурки на одном гвозде.

Не знаю, что за девочка и откуда она это знала. Сижу, в глазах рябит, и от страха до шести посчитать не могу. Но девочка, к счастью, с другой стороны забора с улицы доску отодвинула. Вылез я.

– Вы раненый? – спрашивает. Это по поводу моей хромоты.

– Спасибо, – говорю, – тебе, спасительница.

А она мне:

– Быстрей идите. К Днепру идите, к железной дороге нельзя.

На Днепре был уж лед, а поверх льдин вода. Ни на лодке, ни пешком не пройти. Пошел берегом. Долго шел, из сил выбился, но шел. Вдруг впереди – смотрю: спина, вся мелом испачканная, – Ольга. «Ах, – думаю, – сука, гадина!» Хоть и хромой, но нагнал ее. Ничего не говорю, молча рядом пошел. Идти тяжело: дорога мокрая, вязкая. У Ольги сапоги, а у меня бурки, воду пропускают. Вышли мы из Киева, Ольга оправдываться начала: