Книга Григорий Грег «Капли крови» - Ярослава Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я не успел укрыть его, спасти.
От ласки взгляда вдруг раскрылся он.
И начала моя любовь цвести.
Она цвела лишь только для тебя!
А ты ее сломала, не любя…
Любовь как формула? Она плюс он.
А может, ложь – любовь? Забытый сон?
А может, верить ей? И сотни лет
в глазах любимых все искать ответ…
Все просто в мире. И слова просты.
Понятный смысл вещей обозначают.
А выдумки твои, как ложь, пусты,
они меня пугают и печалят.
Зачем фантазий всплески? Есть земля,
есть солнце, небо, утро, радость – вечно.
Есть в этом вечном мире ты и я.
И между нами кружат бесконечно
восходы, дни, закаты, вечера,
уходят длинной смутной вереницей.
Мы есть сегодня, были мы вчера.
И будем завтра… Время длится, длится…
Мой взгляд становится все мягче… Ты
все смотришь вдаль, его не замечая.
Твои слова красивы, но пусты,
глаза влажны, туманятся, мечтая…
Все ясно в мире. Только мы с тобой
не можем ни на что найти ответов.
Моя любовь проста, проста – как боль.
А ты все ищешь вычурных сюжетов…
Я от тебя ушел в свой час и срок.
Ушел не от тоски моей невольной,
не от путей твоих к любви окольных,
а только потому, что срок истек.
И пробил час, и стрелка замерла,
и наше время вмиг остановилось,
и все меж нами странно изменилось…
И понял я: окончена игра!
И понял: мне идти иным путем.
У каждого из нас – своя дорога.
Других времен и игр на свете много,
но невозможны те, где мы – вдвоем…
* * *
Из дневниковых записей 20-х годов XX века:
«У Василька новая пассия. Она так не похожа на наших заводских девчонок! Она из балетных. Мы все удивились, когда Василек привел ее на день рождения нашего общего друга. Девушка была словно из другого мира – тоненькая, изящная, с голоском, как лесной ручеек, с манерами воспитанной барышни. А у нас танцы под граммофон, дешевая водка на столе, незамысловатая закуска из черного хлеба, лука и селедки. Трудно представить, что она питается подобными продуктами. Про себя я сразу подумал, что ей бы больше подошли нектар цветов и мед. Но я уже знаю за собой, как мгновенно фантазирую и увлекаюсь всем необычным, а потом упиваюсь собственной мечтой. Так вот и рождаются стихи. Вечер был студеный, декабрьский, в общежитской комнате было промозгло и пахло табаком – ребята курили прямо в комнате – но вот раскрылась дверь, и я обомлел от этого видения. Ее кудри словно разлетались, и на них поблескивали снежинки, быстро тая и превращаясь в капельки. Это выглядело волшебно. Я влюбился моментально, даже толком не поняв, в кого. И не стал ждать окончания вечеринки. Ушел домой, и за десять минут написал это стихотворение».
Ты ворвалась шумно в двери,
улыбнулась, как весна.
За окном вдруг враз запели
звонко птицы.
И стена
дома словно растворилась…
Задрожала дымкой даль
и лучами осветилась…
Над тобою будто шаль
золотая,
в искрах света
опустилась, расплелась.
И капель прозрачно где-то
зазвучала.
И клубясь,
облака в зрачках поплыли.
Я тону в них, я тону…
Столько счастья! Мы открыли
двери в солнце и весну.
Улыбаешься лучисто…
А на прядях у тебя
бисер влаги: тает быстро
снег пушистый декабря.
* * *
Из дневниковых записей 20-х годов XX века:
«Пишу много, стихи так и льются. Показал кое-что Зине. Но она отнеслась очень прохладно и даже начала критиковать. Мне уже кажется, она ничего не понимает в тех образах, которые я использую в стихах. Сказала, что «ангелы это религиозные пережитки и лучше мне на такие темы не писать». Посоветовала порвать это стихотворение».
Как хочется писать тебе стихи!
Ты так прекрасна, ангел златокудрый.
Оставлю все за крыльями грехи.
И кажется, забыть мне их нетрудно,
так хочется писать тебе стихи.
И кажется, лицом к лицу с тобой
до обморока погружаясь в счастье,
на облаках плыву я в свет иной,
и даже жизни улыбаюсь чаще,
так хочется мне быть и быть с тобой.
И смерти зов уже не так силен.
Ты так прекрасна, ангел златокудрый.
И образ твой в душе, он – вне времен,
как нежный свет зари – предвестник утра.
И зов любви по-прежнему силен.
И зов любви меня спасает вновь.
И я смотрю в твои глаза и – таю…
Мой ангел милый, крылья приготовь.
Мои – готовы. Вместе? Улетаем
мы в вечность… Но в стихах вернемся вновь.
Прилетела голубка из поднебесья,
на плечо опустилась ко мне.
Зазвучала напевом безмолвная песня,
и услышал я в ней – о судьбе.
И услышал я чистые неба мотивы,
с грустью взгляд устремил в высоту.
А голубка все пела: «Ведь ты нелюбимый,
все оставь, ускользнем в красоту!
Я крылом вторым буду, поднимемся вместе,
улетим в бесконечную даль,
научу тебя звонкой ликующей песне,
ты забудешь земную печаль.
Ты забудешь потери, разлуки, влюбленность.
Путь земной превратится в ничто…»
«Кем я буду тогда?» – перебил удивленно.
И услышал: «Ты станешь… мечтой!»
«Вот что, птица, – ответил, – вернись лучше в небо!
Мне неплохо и здесь, на земле.
В поднебесье, конечно, ни разу я не был.
И не рвусь! Для чего оно мне?»
И голубка вспорхнула, взвилась и исчезла
белым облачком в синей дали.
Я остался один. Сверху – ясная бездна,
под ногами – туманность земли…
* * *
Из дневниковых записей 20-х годов XX века:
«Поэзия у нас в моде. Столько всяких течений образовалось: символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты и еще какие-то ответвления, направления. Каждый волен экспериментировать со словом, искать новые формы самовыражения, необычные метафоры. Многие дают поэзо-концерты, участвуют в диспутах и судах над поэзией. Все это мне крайне интересно, не пропускаю подобные мероприятия. Только сам ни разу не выступал на больших сценах, в том же Политехническом. Неуверенность, страх перед публикой мешают, хотя наши заводские подзуживают. Но меня пока не тянет, куда мне тягаться с такими мастерами, как Маяковский, Северянин или Есенин. Они на виду, их стихи на слуху, наши признанные поэты. Заводские девчата с ума сходят, пытаются раздобыть их стихи, выучивают наизусть, в комнатах у себя вешают их портреты. Любимцы публики!
