Книга В тот год я выучил английский - Жан-Франсуа Дюваль

Симон — Овен, Марина — Водолей, а Барбара объявила, что она Скорпион. И как уживались Скорпион и Весы?

После «Критериона» вся компания отправилась ужинать в индийский ресторан; около пятнадцати человек уселись вокруг длинного стола, покрытого испачканной скатертью, по которой катались несколько рисовых зернышек — кто-то уже успел нас опередить, но в нашем распоряжении был целый зал на втором этаже. Позднее мы с Барбарой шли по Риджент-стрит, как алмазы, разрезающие стекло. Мы слишком много выпили. Или, возможно, мы делали вид. Да, я думаю, что Барбара притворялась — и до сих пор, только поэтому, я полон к ней нежности, — Барбара знала, что порой стоит подхлестнуть жизнь, сыграть с ней шутку, обмануть реальность, так как только такой ценой готова отдать нам малую часть того, что должна. Она нам признательна за то, что она, жизнь, существует. Она благодарна, что мы все же питаем иллюзии. Время от времени, когда мы шли, девушка роняла голову мне на плечо, и на мгновение я зарывался лицом в ее волосы. Она поворачивалась ко мне и смеялась неизвестно чему. Ночь принадлежала нам, и это было так нежно, потому что мы не говорили ни слова. На рыночной площади не было ни одного такси, чтобы отвезти ее домой, но эти поиски «последнего ночного такси» составляли часть игры. С шуткой было покончено, и ночь становилась волшебной.

24

Храм Гроба Господня — старинная церковь, расположенная недалеко от рыночной площади, окруженная палисадником в железной ограде. Калитка стучала. Гравий заскрипел под нашими ногами, мы были окружены подстриженными круглыми темными кустами. И в то время как мы обошли кругом запертую церковь, тщетно пытаясь повернуть тяжелую витую ручку, в поисках неизвестно чего, ниши, укрытия, Барбара подобно маленькому зверьку нежно скользила лицом и телом по мне. Я чувствовал, как ее носик и губы движутся по моей щеке, поднимаются к векам и лбу, я отвечал ее прикосновениям, это было нежное давление: ее губы, рот, низ живота, грудь прижимались ко мне, ее волосы лились сквозь мои пальцы, и время принадлежало нам, его можно было удержать, обследовать, растянуть, продлить. Мы даже ни разу не поцеловались, точно зная, что все еще впереди. Это было лишь познание друг друга, нежность тайных ласк, рядом с которыми колокольня, неф, ризница ничего не значили: вся правда была в наших руках, у нас на губах. Никакой другой вечности, кроме остроты мгновений. Мы натолкнулись на деревянную скамейку, наполовину спрятанную кустами. С ее губ сорвался легкий шепот, когда моя рука, скользнув под ее блузку, высвободила грудь; она опустилась на мои колени, выгнула спину, грудь приподнялась, волосы рассыпались по скамейке, лицо смотрело в небо. Я провел ночь, лаская ее тело, заставляя твердеть ее соски, чувствуя вкус ее рта. «А ты знаешь, чем мы занимаемся? А ты меня любишь?» — сказала она, как говорили порой девушки того времени.

25

Барбара ждала нас, сидя одна за столиком в «Кеико» с чашкой чая с лимоном, она улыбнулась, увидев, как мы входим. Ее лицо омрачали едва различимые круги под глазами, как будто мазки туши. «Hello — Hi»[46]. Мы поздоровались, словно ничего не произошло, как совершенно чужие люди, будто оба потеряли память. Между двумя девушками завязался разговор, как если бы меня там не было, который как будто не мог подождать, и его смысл мне было трудно понять, так как они говорили на своем языке. Даже когда Мэйбилин спросила: «Как вчера прошел день рождения Гарри? War es schon?[47]» — Барбара в двух словах рассказала о прошлом вечере. Считала ли она, что эта ночь была ошибкой, но может ли быть ошибкой нежность между двумя людьми? Обе были в таком радостном настроении, что это меня даже встревожило. Представляла ли Барбара, что все закончится чехардой, как в пьесах Мариво? Воспринимала ли она мое молчание как залог, как секрет между нами, который в то мгновение должен был ускользнуть от Мэйбилин.

26

Когда я был у себя в комнате, всегда слушал программу «Тор of the pops» на моем маленьком транзисторе, который семь лет назад мне купил отец в самом большом магазине нашего города; он прочел в газете, что тем утром там распродается около двухсот приборов по смехотворным ценам. С рассветом, поднявшись раньше обычного, папа и я, тогда он мне казался уже старым — ему было столько, сколько мне теперь, — присоединились к бунтующей около дверей «Большого Пассажа» толпе совсем незадолго до открытия. В 1961 году мини-транзистор — это была вещь! Далеко не у всех был портативный приемник. «Это прекрасная возможность», — постановил папа, и, так как количество было ограничено, пришлось крепко побороться. Отец расталкивал всех локтями, дрался руками, рассекал толпу, пока отнесенный волной, грубым потоком не добрался до прилавка, размахивая деньгами перед двумя потрясенными продавщицами, чтобы маленький мальчик, каким я был, зажал в руках маленькую серую прямоугольную коробку, откуда чуть позже, вернувшись домой, мы вытащили драгоценный транзистор с длинными и средними волнами, снабженный антенной. Я боялся, а вдруг она сломается на наших глазах, антенна, которая указывает неизвестно куда. Эта хрупкая вещица, казалось, связывает тонкой ниточкой наши жизни с теми годами. Все мне казалось хрупким. Вкус жизни. Поцелуй. Поцелуй, увиденный в кино — из множества киношных поцелуев он запомнился мне наиболее четко, — когда мы смотрели старые фильмы и по экрану кинотеатра «Вольтер» шел дождь, туда каждые четверг и субботу набивались толпы местных мальчишек. Из всех томных и стесняющих поцелуев, которыми обменивались на экране герой с героиней, этот потряс мое воображение и отпечатался в памяти. Этот поцелуй я больше никогда не видел, но надеялся, что он появится в одном из фильмов в киноклубе или на ночном сеансе. В тот момент, когда у подножия скалистого хребта, усеянного несколькими деревьями, герой, классический ковбой, целует в губы девушку, любовь всей его жизни, которую он отыскал после множества приключений, красотку из вестерна, как существуют красотки рок-н-ролла, брюнетку с роскошными темными волосами. Ее образ неотступно преследовал бедных мальчишек и стал нашей мечтой на долгие годы.

Они встретились, бесконечно целовались, это был один из самых чувственных поцелуев, какой только видел внезапно притихший, маленький кинозал. Вот оно — наивысшее вознаграждение. А затем прогремел выстрел, резкий револьверный выстрел незримого из-за дерева стрелка, неожиданный и непостижимый выстрел, возмутительный настолько, чтобы на него осмелиться, нужно было быть Богом. Ковбой медленно падает, его губы, за которыми мальчишки следят глазами, отрываются от губ красотки, он поворачивается кругом, и мы видим крупным планом его лицо. Предыдущий образ прерванного нежного поцелуя оставляет шок в наших детских глазах: когда два интимно сливающихся рта перестают быть одним целым, отклеиваются друг от друга, и неожиданно язык ковбоя, вытолкнутый из нежного ротика девушки, втягивается, болезненно западая внутрь. И мы все поняли, что такое смерть. Неуловимость момента будила в нас ожидание этих четвергов и суббот, когда до начала фильма в маленьком кинотеатре от нетерпения поднимался невыносимый свист, подобный я потом слышал в старом театре, который сегодня разрушен, на первых роковых концертах группы «Черные носки» или Джонни Холидея. Вместе с приятелем, у которого была пластинка Элвиса «King Creole», мы подделали мое удостоверение личности, и я смог, хотя мне не было и пятнадцати, войти вместе с толпой и с бьющимся сердцем предъявить строгим охранникам документ, затем усесться в 8—9-м ряду, позади нас бушевала сумасшедшая компания, а наверху бурлила перевозбужденная галерка, и казалось, что вот-вот кто-то свалится вниз; самые агрессивные местные банды, одетые в черные рубашки, стекались со всех сторон. Еще до того, как концерт Джонни начался, гам, крики, свист достигли предела, этот гвалт был невыносим, как бесконечный оргазм, непрерывный поток звуков слышался со всех сторон, продолжался неправдоподобно долго. Позже я прочел в новелле «Бланш, или Забвение», как Арагон, который был на концерте Джонни, описал эту перевозбужденную толпу, грубую и молодую, пугающую и прекрасную, освободившуюся от оков и тяжести цивилизации, застрявшую в отвратительном мировом конфликте, породившем целое поколение, оно продлилось в период беби-бума, к нему принадлежал и я, и для нас рок-н-ролл становился настоящим знаменем. Когда Джонни, повторив жест Элвиса, появился на сцене буквально ниоткуда, ему не было еще и девятнадцати, в ореоле светлых волос, которым прожекторы придавали неземной вид, преображали и самого Джонни, и его голубой костюм, делали его богоподобным. Он выражал для молодежи все то желание жить, которое содержалось в музыке; мне казалось, что я уношусь далеко, мгновенно преображаюсь — появление «идолов» подобно вспышкам, и длились они не больше двадцати минут, но этого времени им хватало, чтобы возбудить зал звуками гитар и опасной барабанной дробью. Я полностью изменился, ощущал восторг, объединявший в этот вечер всех молодых людей в зале, он был самой чистой и самой сильной сущностью их жизни. Если бы впоследствии они смогли точно выделить эту огромную силу, какую вдохнул в их существование рок-н-ролл! Яд столь прекрасный, сколь и разрушительный, Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон… Дьявольский эликсир, за него можно было отдать гораздо больше, чем просто душу.