Книга В тот год я выучил английский - Жан-Франсуа Дюваль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С Сулейманом даже культурный шок был смешным. У него глаза полезли из орбит от подобной глупости, и он спросил меня, действительно ли христиане верят в непорочное зачатие. Он говорил так, словно перед всем миром я лично нес ответственность за подобную несправедливость: «You really mean that she… the Virgin…»[40]Я дал понять, что не стоит рассчитывать на меня в роли защитника. Благодаря Сулейману, я осознал меру западного заблуждения.
В другой раз, после занятий, он предложил Мэйбилин присоединиться к нам, чтобы показать арабское гостеприимство, как он это называл: «You’ll see what Arabian hospitality is»[41]. На переменной плитке в его комнатушке он разогрел ленч и наполнил стаканы мартини, похожим на гранатовый сироп. Мы все время говорили о шестидневной войне. Сулейман углублялся в историю до времен Авеля и Каина, чтобы объяснить, что арабы и евреи — братья по крови. Он рассказывал о нефтяных богатствах его страны, воскрешал в памяти свой народ. Мэйбилин слушала с большим вниманием, я не отрываясь следил за изменениями ее лица. Она вытаскивала пальцами что-то из закусок: фрикадельки, соусы, финики, которые лежали на бумажных тарелках, расставленных прямо на паласе, где сидели и мы, я — по-турецки, Мэйбилин — поджав пятки под себя (на ней в тот день была черная юбка), а напротив нас, на корточках, сидел Сулейман. Я потягивал мартини из огромного стакана, восполняя пробелы политического образования, хотя в глубине души, должен признаться, бес ревности раздирал меня на части. В то время как эти двое все более распалялись, я вспоминал маленький парусник с деревянным корпусом, который мой отец однажды спустил на гладкую поверхность воды, но внезапно ветер надул парус, яхта неожиданно стала убегать вниз по реке, мне было три или четыре года, и я очень испугался, что она уплывет далеко и исчезнет навсегда. По словам отца, этот «великолепный парусник» принадлежал ему с детства, накануне он покрасил корпус в белый цвет и нарисовал тонкой кистью красную черту вдоль линии погружения, так как воскресным утром собирался отправиться в парк вместе с любимым сыном.
На следующий день я предложил Мэйбилин — это был первый раз, когда я пригласил ее, — пойти вечером в кино. У нее был смущенный вид. Сулейман только что пригласил ее на тот же фильм. В этот момент я чувствовал не то что укусы ревности, но ужасную тоску, пока не услышал окончание фразы: «But I said по»[42]. Проблема была в том, что если бы она мне сказала «да», то игра бы была нечестной по отношению к Сулейману. Я подумал, что такие девушки не встречаются на каждом углу.
Я был вынужден подождать пару дней, два или три, прежде чем осмелиться снова задать тот же вопрос.
— Проблема в том, — сказала она лукаво, — что как раз сегодня утром Сулейман…
Я ее резко прервал:
— Сегодня последний вечер и фильм закончится, завтра программа поменяется. It’s now or never[43].
Она сказала «да».
Я почти не помню сам фильм, но только ее нежное присутствие рядом со мной. В тот день накрапывал дождь, Мэйбилин вышла в старом плаще, который мне не нравился, потому что ему вышел срок и его тусклость отдаляла ее от меня. Но когда Мэйбилин сняла плащ, чтобы устроиться в кресле рядом со мной, я заметил, что на ней светло-голубой свитер, она распустила волосы, рассыпавшиеся по плечам. Я тогда еще не знал, что люблю ее, а она всего лишь приняла мое приглашение. Фильм, который мы решили посмотреть, назывался «The Face»[44]Ингмара Бергмана. Я зря копался в памяти, когда писал, но об этом фильме у меня нет четких воспоминаний. Возможно, я предпочитал украдкой смотреть на ее лицо, на нежные черты и профиль, освещенные светом, падавшим с экрана. Затем мы ходили на фильм «Молодые Афродиты»[45], шедевр греческого кинематографа, имени режиссера я не помню, так как он больше нигде не демонстрировался. Мне кажется, что лента была черно-белой. Я помню прозрачные воды Эгейского моря, скалистый пейзаж и юную полуодетую дикарку, бесконечно прекрасную в потоках морского воздуха, в тонком одеянии, напоминающем рыболовную сеть, сквозь петли которой проглядывали соски. Было ли это в расщелине скалы или в тени рыболовецкой хижины? Девочка застала мать, женщину лет 29–30, с блестящими, цвета меди, бедрами — кадр захватывал только их, как на картинах Модильяни, — сжимающими тело любовника, остававшегося для зрителей невидимым. Возбужденные ритмичные движения ее бедер сами собой говорили о сильном оргазме.
Все это время наши сердца учащенно бились, так как мы знали, что и она, маленькая девочка, видит то, что видим мы. Мэйбилин и я смотрели молча, затаив дыхание и, когда оказались на свежем воздухе, не обмолвились ни словом об этой сцене; но каждый из нас думал об этом, впечатление осталось с нами, в каждом ударе сердца.
Даже если он мне об этом рассказывал, я не знаю, как Гарри познакомился с Барбарой. Когда я снова возвращаюсь в то время, замечаю, что есть огромное количество подробностей, обстоятельств, драгоценных мгновений, стершихся из памяти, они пропали навсегда: каждый раз, когда я это осознаю, становится тяжело на душе; наши жизни, мы это недостаточно знаем, полны моментов, которые составляли, составляют и будут всегда составлять их ценность. Окончательное забвение этих минут не случайное упущение, а уничтожение. Когда какие-нибудь из этих растраченных минут чудом возвращаются во всем свете, это временное ослепление приносит боль: мы понимаем, что от нас все ускользнуло и продолжает бесконечно ускользать, что, возможно, все прошло и продолжает проходить мимо жизни и нас самих.
Как-то вечером был день рождения Гарри, Барбара сообщила нам об этом, нагрянув в «Кенко», и мы пошли поздравлять его на Ленсфилд-роуд. Он в это время бестактно принимал ванну, и мы решили подождать в «Критерионе», пабе в переулке около Грин-стрит, вечно набитом до отказу, из которого наружу лился волнующий свет и где в тот вечер были Симон, Мадлен, Марина, Доминика, вся команда собралась по поводу дня рождения Гарри, не было только Мэйбилин, я уже и сам не помню почему. Мы заказали шампанское, пиво, водку и алкогольные напитки на любой вкус, способные развеселить каждого. Когда Гарри появился, румяный, гладко выбритый, разодетый, великолепный и радостный, он чуть было не согнулся под потоком поздравлений. Я вспоминаю его: в этот момент он был так счастлив, готов биться об заклад, как никогда больше. У Барбары были глаза, как у тигрицы, но она делала удивленный вид, когда ей об этом говорили. Ей было семнадцать, у нее были длинные шелковистые каштановые волосы, она казалась самоуверенной, хотя, возможно, это была лишь видимость. Гарри, само собой, был Тельцом, и Доминика захотела узнать у каждого знак зодиака — подобными вещами делятся в этом возрасте, чтобы вызвать смех, мгновения юношеского откровения, когда никто не следит за тем, что говорит, желая, чтобы на несколько часов жизнь превратилась в веселье без угрызений совести.
