Книга Асфальт и тени - Валерий Казаков

— Ну что у вас, Малюта Максимович?

— Обзор прессы, в основном, — он положил перед шефом листки, на первом крупным шрифтом было набрано: «Возможно, сегодня вас отстранят от всех занимаемых должностей. Указ уже подписан. Ждут, когда Царь сможет его огласить. Надо что-то делать».

— Конечно, надо, но кто знает, что? Вы пока свободны, за обзор спасибо. Я, правда, уже прочитал отдельные газеты, так что в курсе основных событий.

Позже Обрушко рассказал Скурашу, что ночью их собрал Плавский и они почти до утра обсуждали ситуацию. Поднимать войска, на чем настаивал Евлампов, генерал наотрез отказался: «Я никогда не позволю, чтобы по моей вине кто-то развязал новую гражданскую войну. Хватит, навоевались!»

Резиново тянулось время, все собрались в кабинете Лаврентия Михайловича и, заглушая волнение анекдотами, ожидали возвращения начальника из Белого дома.

Секретарь вернулся внешне спокойным, только желваки, ходившие на скулах, опали, а темные молнии, сверкающие в зрачках, превратились в тлеющие безразличием угольки. Попросив никого с ним не соединять, он вызвал помощника и заперся в кабинете.

Вездесущий «Сашка Советский Союз» по пути из Дома правительства засек наружку, проводил шефа и задержал машину, из которой выволок невзрачного мужика и такую же бесцветную женщину. Те быстро смекнули, что вляпались в дурную историю, и, особенно не препираясь, признались в своей принадлежности к Главному штабу МВД и в том, что уже неделю «водят» машину Секретаря. Записав показания на видеопленку, задержанных передали прибывшим с Житной полковникам. Стараниями Брахманинова эти кадры попали в Си-эн-эн и разошлись по мировым агентствам.

Вслед за начальником в своих кабинетах заперлись ближайшие сторонники Плавского и на полную мощность запустили бумагоизмельчающие машины.

Не отставал от сослуживцев и Скураш. Внутренний дискомфорт заставлял мозги работать только в одном направлении — в ящиках не должно остаться даже клочков бумаги. Кто знает, как будут они завтра прочтены чужими людьми. За последние годы Малюте дважды приходилось на своей шкуре испытать всю мерзость недоверия и бездушия государственной машины, пытавшейся стереть его в порошок за добросовестное исполнение своего гражданского долга. Закончив возиться с бумагами, Малюта решил заглянуть к Инге.

Мрозь сидела на своем рабочем месте и сосредоточено читала толстый журнал.

— А, это ты? Привет. Говори быстрее, что надо, а то сейчас девочки вернутся.

— Привет. Да ничего мне, собственно, не надо, проведать зашел. Собираюсь пообедать. Если есть желание, можно сходить в наш ресторанчик. Чует одно мое место, что скоро конец нашей конторе.

— Думаю, конторе-то еще не конец, а вот многих отсюда попросят, — Инга на секунду замолчала, сомневаясь, следует ли продолжать начатую фразу, но после некоторых колебаний выпалила: —…и тебя, по всему видать, тоже.

— Не понял.

— Чего ты не понял? Тебя же русским языком попросили не соваться, куда не следует, а ты что сделал? Сорвался и побежал звонить. Ну и кому ты помог? Слабаком оказался твой Плавский, испугался, видишь ли, руки замарать и поднять то, что ему принадлежит по праву. Такого не прощают. Беги и дальше его спасай! Хотела бы я посмотреть, как он тебе когда-нибудь поможет. Все, дорогой мой, твоей карьере конец! Поэтому, очень тебя прошу, не приставай ко мне больше с глупыми предложениями и вообще делай вид, что мы незнакомы. Вы что, в самом деле, все чокнутые и пришли сюда спасать Отечество? Да кому вы нужны?!

Малюта медленно закипал. Впервые в жизни ему вдруг захотелось ударить женщину. Инга это почувствовала и переменила интонацию.

— Ладно, ты только не дури! У нас с тобой сначала все так хорошо получалось… А сейчас… В общем, надо взять себя в руки. Мы какое-то время не сможем встречаться. — Глядя на него в упор, она готова была пустить в ход самое безотказное женское оружие: слезы. — Прошу тебя, не надо глупостей. Все пройдет. Тебе-то уже терять нечего, а я что буду делать без этой работы? Ты сам виноват, ведь все так хорошо начиналось… Ты даже не представляешь, куда, на какие высоты ты закрыл себе дорогу… и мне тоже.

Губы Скураша дрогнули в презрительной усмешке. Крутанувшись на каблуках, он молча вышел вон.

«Да и хрен с ней, с этой стервой! Сука — она и в Африке сука. На самом деле все к лучшему, — размышлял он по дороге в столовую. — Хотя при чем здесь эта дура? Сколько прошло лет, а дух Берии и Троцкого все еще витает в этих коридорах, калеча, заражая своими страшными бациллами работающих здесь людей. Сколько ни перекрашивай стены, сколько их ни упаковывай в дорогие деревянные панели, они все так же источают въевшийся в них страх и подлость. Эти кабинеты и не таких ломали, не то что смазливую девчонку, прокладывающую себе передком дорогу наверх. Гиблое место».

Он поймал себя на мысли, что последнее время его окружало какое-то сплошное безумие. Выжившие из ума старики с их мистическими поисками подходящих людей для передачи неких тайных знаний. Звенящая, готовая чуть ли не перевернуть мир любовь лживой женщины, обернувшаяся очередной попыткой подняться по служебной лестнице. Государственная машина, летящая неизвестно куда и неизвестно кем управляемая. Судьбы, растоптанные чьей-то прихотью, сотни покалеченных людских жизней. Все это переплелось в какой-то липкий сгусток, отгородилось от мира высокой, напитанной бурой кровью стеной, существовало словно само по себе…

— Малюта Максимович, — прервал его мрачные мысли помощник Секретаря Могуст, — шеф просил все подчистить…

— Уже.

— Вы в курсе, что разоружили личную охрану Павловича и отключили телефоны правительственной связи?

— Ну, вот и понеслась кривая в щавель! Сейчас подгонят пяток «воронков» — и в Бутырку…

— Ну вас, Малюта Максимович! Умеете, однако, пожелать молодому поколению приятного аппетита!

— Малюта, — догнал их запыхавшийся Виктор Казан, давний приятель Скураша, работающий в Управлении внутренней политики, — быстрее ко мне в кабинет, фэсэошники шепнули: через пару минут по телевидению выступит президент с важным сообщением.

До кабинета они не добежали, остановились в одном из холлов, где у телевизора с горящими любопытством глазами толкался, как на пожаре, служивый народ.

Из белесой, почти живой мути экрана, выплыло бесформенное лицо больного человека. Он полусидел за столом. Невидящие глаза бессмысленно смотрели в камеру, казалось, он не понимает, зачем его посадили за этот стол и что ему необходимо делать. Вдруг, словно очнувшись, он начал скрипящим, срывающимся голосом нести какую-то околесицу про двух генералов, которые, «что один, понимаешь ли, что другой», а потом, запнувшись на полуслове, вывел свою подпись под коротким указом об отстранении Плавского от занимаемой должности Секретаря Совета национальной стабильности страны.

Тишина, на некоторое время воцарившаяся вокруг телевизора, раскололась разноголосьем. Все обсуждали увиденное.

Скурашу было неловко, казалось, все смотрят на него и ехидно ухмыляются, словно предполагая, что ему, как Петру в ту страшную ночь в Гефсиманском саду, хочется втянуть в себя голову и отречься от человека, на которого только что указали с экрана.