Книга Дочь Господня - Татьяна Устименко

Я наклонилась ближе к Гонтору, напрягая слух:

– Но как смогли воссоединиться две противоположные линии? Род стригоев и человеческая семья?

– О, – покаянно начал Гонтор, – это произошло поистине невероятным образом…

Внезапно его слова прервало странное явление. В центре комнаты неожиданно возник сгусток темной энергии, стремительно закручивающийся в непроницаемый кокон, состоящий из холодного ветра и жирного черного пепла. Субстанция все уплотнялась, обретая форму чего-то осязаемого и материального. На меня вновь повеяло странной смесью из жуткого могильного зловония и упоительного цветочного аромата. Кокон вдруг развернулся и рассыпался в пыль, оставив перед нами тонкую фигурку ослепительно прекрасной девушки, черноволосой и синеглазой, облаченной в серебристое струящееся платье. Красавица запрокинула обворожительную головку и злорадно расхохоталась.

– Чудесно, теперь вся семейка в сборе. Кажется, я успела вовремя. Я примерно наказала этих болтливых монахов, но почувствовала присутствие дедушки и вернулась. Ну, здравствуй, Дочь Господня! Я и есть твоя сестра – Андреа дель-Васто!

Конрад готовился. Он пока еще сам точно не понимал, к чему именно, но, повинуясь неумолкающим воплям растревоженного предчувствия, тщательно почистил любимый «Вальтер», на всякий случай запасаясь обоймами как с обычными, так и с освященными патронами. Может, если попридираться, немецкие пистолеты и не относятся теперь к самым совершенным и надежным, но Майер пошел на поводу у собственного закоренелого педантизма, основательно замешанного на патриотизме и классической консервативности, всегда свойственной арийской расе. И пусть после произошедшей с ним трансформации кожа вервольфа стала чуть более смуглой, волосы потемнели, а глаза утратили столь ценимый Рейхом голубой цвет – Майер всегда был и оставался стопроцентным немцем. Немцем до мозга костей, до эмали зубов и до кончиков ногтей на ногах. Он скрупулезно протер чистой замшевой тряпочкой отличный охотничий однолезвенный нож «Белый охотник» и убрал его в напоясные ножны. После недолгого колебания, все-таки отложил удобную и хорошо пристрелянную снайперскую винтовку, решив, что она способна привлечь слишком много ненужного внимания. Зато взял пару метательных кинжалов и несколько сюрикенов различной формы: шип, пряжка, гарпун, нож, сложив их в прочный, предназначенный специально для таких целей футляр. Все клинки прошли освящение в ватиканском соборе Святого Петра. Оборотни остерегаются серебра. Оно оказывает на них особое, почти мистическое действие и способно наносить глубокие, труднозаживающие раны. Этот металл обладает магическими свойствами, и изготовленное из него оружие, особенно выкованное или отлитое в полнолуние – прямая угроза для жизни любого, даже самого сильного и опытного вервольфа. Единственное в своем роде и совершенно загадочное воздействие на него оказывал лишь крест, подаренный братом Бонавентурой. Он не вызывал каких-либо неприятных ощущений, а наоборот, вселял в Майера истовую веру в торжество добра и справедливости, напитывая его сладостным теплом. У самого Конрада тоже имелось несколько серебряных ножей, с которыми он обращался в высшей степени осторожно и аккуратно. Но освященного оружия боятся все твари без исключения. Запах чеснока доставляет стригоям лишь легкое неудобство и раздражение, подобное тому, какое вызывает у обычного человека жужжание назойливого комара. Единственный и надежнейший способ навечно успокоить любого кровососа – отсечь его голову клинком из добротной стали, принявшей на себя силу святой мессы и воду из церковной купели. Стопроцентная гарантия – ни один комар после этого не воскреснет. А уж стригой и подавно. Почернеет и рассыпется в прах – как те две полоумные блондинки в давешнем кафетерии. Кстати, комаров вервольф уважал намного больше, чем проклятых стригоев. А об участи убиенных девиц он не скорбел ничуть. Да и вообще, самое главное перед намечающейся дракой – это спокойствие и еще раз спокойствие. Поэтому сейчас Конрада печалило лишь одно: горячей венецианской пиццы с копченой колбасой он так и не попробовал…

Электричество в его квартире отключилось, впрочем, как и во всем городе. Зато в наличии имелся великолепный камин в комплекте с богатым запасом дров и угля. А в баре нашлась заботливо припасенная бутылочка отличного красного «Санджовезе». Такое вино, конечно, приятнее пить не в одиночку – растянувшись на пушистой овечьей шкуре, устилающей пол перед камином, а в компании какой-нибудь симпатичной во всех отношениях молодой особы, причем – именно на шкуре.

– Хотя потом можно и в кровать перебраться! – вслух размечтался Конрад, попивая вино и закусывая его тонко нарезанными ломтиками сыра. – И девушка подходящая у меня на примете имеется… – он грустно вздохнул, представив, что она, возможно, все еще бродит по заснеженным городским улицам, озабоченная своими тайными делами. – А ведь я ее в гости звал! – вервольф вздохнул еще разочарованнее. – Нет, я же не насильник какой, я бы даже приставать к ней не стал, – он меланхолично посмотрел на огонь сквозь хрустальный бокал, доверху наполненный благородным напитком. – Или бы все-таки стал?

Майер перевернулся на живот, положил подбородок на руки и вопросительно уставился на фотографию Селестины, прислоненную к тарелке с ветчиной, словно ожидал, что сейчас она по достоинству оценит его сугубо теоретические домогательства и выдаст остроумный ответ. Но портрет, естественно, молчал.

– Тьфу ты, черт! – сердито проворчал вервольф, обиженно отворачиваясь от фото. – Не хватало еще влюбиться! А что, возможно, любовь с первого взгляда все же существует. – Он снова обратился к портрету: – А ты, милая, что об это думаешь?

На губах Селестины играла загадочная улыбка.

– Старею! – критично подвел итог Конрад, испытывая острое желание пожалеть самого себя. – Не смог девушку очаровать, стыд и позор на мою голову! Кретин! Разрешил ей уйти. А без нее сейчас так тоскливо и одиноко – хоть волком вой! – он и в самом деле испустил короткую, душераздирающую руладу, должную означать смертную тоску несправедливо покинутого самца. – Мда! – он одним глазом заглянул в почти опустевшую бутылку. – И кто придумал умную фразу о том, что истина – на дне? Нет там ничего! Ну, если только еще пара глотков, – он поднялся, слегка покачиваясь. – Пойду-ка я баиньки. Один!

Конрад крепко прижал к груди фотографию в пластиковом пакетике, наступил в блюдо с сыром, выругался и, не раздеваясь, залез под толстое верблюжье одеяло. Любовно прикоснулся губами к нежным устам девушки на портрете, поставил фото на прикроватную тумбочку и через две минуты уже храпел вовсю, убаюканный эротическими мечтами и согретый растекающимся от камина теплом. Последней его связной мыслью стало желание увидеть ее во сне. Так оно и произошло. Но ночное видение оказалось ужасным. Конрад проснулся на рассвете, напуганный непонятным сном, в котором он ясно видел Селестину, опутанную ржавыми цепями и уложенную в массивный каменный гроб. Она звала его на помощь. А вервольф, обезумевший от горя и отчаяния, искал, но нигде не находил свою рыжеволосую возлюбленную, хоть и отчетливо слышал ее жалобные призывы…

Конрад оторвал голову от подушки и посмотрел на часы. За окном едва заметно светлело. Ночь шла на убыль. Стрелки показывали пять часов утра. Майер задумчиво почесал бритую голову и перевернулся на другой бок. Большой карнавал начинается сегодня, в девять вечера. А в такую безбожную рань встают только дураки и трудоголики!