Книга Дочь Господня - Татьяна Устименко

Дали в руки рубанок грубый,

Говорили: «Строгай сильно!»

Крест ты мой – из святого дуба,

А мне д олжно бы – из осины.

Поливать бы водой из лужи,

А полили водой из пруда,

Только совесть кричит натужно:

«Нет прощенья тебе, Иуда!»

Ведь предательство, эко диво,

Будет впредь всем другим наука,

Что кидается пес шелудивый

Откусить кормящую руку.

Что же корчишься пред распятым?

Отчего так на сердце плохо?

Что ты плачешь над ним, запятнанным

Поцелуев твоих Голгофой.

Где ладони твои пробитые?

Что ж ему помогала мало?

Когда шел под крестом, избитый,

Ты плечо ему не подставляла.

Ты сияла на солнце, рыжая,

И в кудрях твоих лента ала…

Как ты смела любить, бесстыжая?

Ты, распутница из Магдала.

Он тебе не дарил обещание,

О любви не сказал ни слова,

Лишь взглянул на тебя, на прощание,

И в душе – вдруг не стало крова.

А я Библию правлю кровью,

Словно тело – алтарь. Прикроватно.

То, что стать бы могло любовью,

То дороже любви. Стократно.

«А может быть, то, что дается нам с кровью и покаянием, и есть самое дорогое, самое важное? – горячечно подумала я. – И последний шанс наново переписать историю земного бытия еще не потерян? Еще можно спасти мир и изгнать стригоев. Еще можно воскресить любовь. Еще можно снять с креста себя и других страдальцев. Еще можно избежать наступления черной зимы и начать все с начала. А для этого ведь и нужно-то всего ничего – только поверить, простить и позвать…»

Как и предрекал Павел, я не получила ни смерти, ни жизни. Зависла где-то между ними. Но у меня пока еще оставалась надежда вернуть любовь. Я верила – любовь подобна птице феникс, возрождающейся из праха и горя, обиды и несправедливости. Любовь сильнее стригоев, сильнее жизни и даже смерти. Любовь правит миром. Ведь сам Бог – это тоже любовь. Я внезапно вспомнила, чьи карие глаза являлись мне в купели со святой водой… И тогда, превозмогая боль, срывая голосовые связки и сжигая остатки кислорода, я закричала – вкладывая в произносимый мною призыв всю силу своей последней, полумертвой, почти нереальной веры. Веры в единственного мужчину, которого я когда-либо любила:

– Конрад! Где же ты? Спаси меня, Конрад!